Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

— Не поняли вы, а не я, — отчетливо, не повышая голоса, перебил его Краб. — Ошибки никакой нет, списки составлены правильно. Значит, ваши экзаменационные оценки не настолько высоки, чтобы по ним вас зачислить на рабфак. Другие претенденты выдержали лучше. И приемочная комиссия по конкурсу отдала им предпочтение.

Это был второй удар по «художникам». Конкурс? Его они как-то не приняли во внимание. В начале тридцатых годов заводскую, колхозную молодежь широко приглашали учиться, нередко уговаривали, и многим казалось, что стоит лишь дать согласие, что-нибудь промычать на экзамене, — и ты студент.

Друзья переглянулись, полные смущения. Директор вновь стал перекладывать карандаш из руки в руку.

— Что ж, все выдержали на «отлично»? — с явной иронией спросил Леонид.

— Ведь у нас были путевки, — вежливо и рассудительно подхватил Шатков. — У товарища Осокина — из ЦК комсомола.

— Знаю. Рекомендации и путевки — особенно идущие сверх разверстки, лимита — это не приказы о принятии, а всего-навсего ходатайства. По мере возможности мы их учитываем.

Оба мы воспитанники трудовых колоний, — твердо проговорил Леонид, с открытой неприязнью глянув в стекла роговых очков, — Дети государства. У нас нет папенек, тетушек, которые бы помогли...

— Нам и это известно, — вновь холодно перебил Краб и резко положил карандаш на стол. — Я не пойму, почему вы козыряете прошлым? Если вы бывшие беспризорники, значит, вам надо создавать особые условия? Завышать оценки?

— У нас здесь не Вциковская комиссия помощи детям, а творческое учебное заведение: скидок мы никому не делаем. Вы не проявили явных способностей ни в рисунке, ни в общеобразовательных предметах, приемочная комиссия вас и отчислила. Надеюсь, теперь все ясно?

И он поднялся с кресла, большой, квадратный, внушительный. Задержанные портьерами солнечные лучи клопино-рыжими пятнами отсвечивали на его черном костюме; борта, рукав, пуговицы блестели, и Краб казался закованным в ржавую, непробиваемую броню.

Прием был кончен. Но и Осокин и Шатков понимали демократию по-своему, как они считали — «по-советски». В колониях, детдомах они привыкли, чтобы им терпеливо разъясняли каждый факт. Они должны были убедиться, что все здесь справедливо и никто не покушается на их права, не собирается прижать. Тогда самые суровые трудности, самые горькие известия они приняли бы как необходимость, с которой надо смириться.

Холодный тон Краба, брезгливая складка большого рта, поза явного ожидания, когда они уйдут, — все это взорвало обоих друзей. С Леонидом повторилась та же история, что и в кабинете Ловягина в Ипатьевском переулке, и он, как и там, весь взъерошился.

— Мы считаем неправильными действия комиссии, — сказал он. — И ваши тоже, как директора.

— И будем жаловаться, — напористо поддержал его Шатков.

Все было высказано. Краб молчал, как бы считая себя выше спора с двумя неудачниками. Слова отскакивали от его брони, будто ледяные градинки, и чувствовалось, что ни убедить, ни разжалобить его нельзя. Леонид вновь привычно выпалил, понимая, что терять нечего:

— Это бюрократизм.

— Так не обращаются с людьми, — как эхо повторил Шатков.

Густая краска медленно залила широкие скулы директора, лоб, квадратный подбородок. Он поднял карандаш и опять резко опустил его на стол.

— Я вам все объяснил, больше нам говорить не о чем. Прошу оставить мой кабинет.

— Вас посадили сюда людей воспитывать, — с бешенством сказал Леонид. — А вы... вы тут как чиновник какой! Ничего, найдем управу.

— Найдем. Так не оставим.

И друзья широким шагом вышли из кабинета.

Доброжелательная секретарша по красным лицам парней поняла, чем окончилось их объяснение с директором, — вероятно, слышала повышенные голоса, и посмотрела соболезнующе. Леониду было стыдно глянуть ей в глаза: так он всегда чувствовал себя после учиненного скандала.

Сбежав с лестницы, друзья несколько умерили шаг.

Второй раз в Москве Леониду заявляли в лицо, чтобы не козырял беспризорным прошлым. Он сам не замечал, что везде требовал скидки. В юности справка «воспитанник колонии» возбуждала сочувствие людей к «сиротке», желание помочь, и Ленька привык бесцеремонно этим пользоваться. Теперь ему давали понять, что он обыкновенный, рядовой парень. Он рабочий, слесарь — вот его паспорт. Казалось, надо бы радоваться, что зачеркнули его гнусное прошлое, перестали выделять, коситься, — впоследствии он и радовался, — а сейчас обиделся. Как же, лишили «котельного дворянства»!

Очевидно, и Шатков переживал нечто подобное. Друзья отводили душу в виртуозной брани, вспоминая всех предков Краба от матери до прабабушки. Сейчас у них совпадали не только поступки, мысли, но даже и выражения.

Оба чувствовали себя в положении оступившихся людей. Уже собирались получать студенческие билеты — и вдруг увидели перед носом запертый замок. Неужто все накрылось, и рухнула мечта выбиться в художники? Э, видать, не с таким рылом туда берут, — счастливцев, родившихся в рубашке!

Леонид помнил, что в списке принятых фигурировали и Алла Отморская, и Муся Елина. Он же оплеван, выставлен за дверь. (Еще женихался! Не приведи бог, жалеть начнут.)

Надо во что бы то ни стало добиться зачисления на рабфак. Главное — отказали несправедливо: оба ведь выдержали. Придумали какую-то муру: конкурс! И слово-то нерусское, от буржуев. Рабочие парни на последние копейки едут, за науку хотят ухватиться, а их «конкурсом» по морде?! Раньше дворянские сынки не пускали, теперь бюрократы. Все какие- то шахеры-махеры. Ну да не на тех напали, они руки не сложат, добьются истины и ткнут ею Крабу в очки.

— Куда сунемся? — спросил Шатков, когда они вышли за ворота. — Оба мы комсомольцы. Может, в ЦК? У тебя и путевка из отдела школ. Прямое дело им вмешаться.

— Конечно. У кого еще искать защиты?

Парни дружно зашагали по Мясницкой к Ипатьевскому переулку.

— А чего, Ленька, говорить будем?

— Действительно: чего?

— Ну... во-первых, оба выдержали. Факт? Воспитанники государства — два. Почему это Краб обоих выставил по конкурсу? Пусть-ка хорошенько проверят, кого принял Да в общем найдем что сказать.

Своего они все равно добьются. Краба взгреют, атому морскому раку впору будет в нору забиться. Другие, кто не попал на рабфак, домой возвратятся, а они куда? (Хотя оба прекрасно понимали, что Осокин может вернуться в придонецкий городок Основу, а Шатков — в Бакинскую труд коммуну, и обоих примут.)

В бюро пропусков оба втиснулись в кабину. Леонид позвонил заведующему отделом школ Совкову. Голос секретарши ответил, что Совков в командировке. Этого друзы не ожидали. Там, наверху, в здании щелкнул отбой, и Леонид повесил трубку.