Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

Алла засмеялась тем же грудным нежным смехом, похожим на голубиное воркование:

— Я старше тебя на год.

— Подумаешь, разница, — горячо перебил он, просовывая ей руку под локоть, как человек, уже имеющий на это право.

— Женщина всегда должна быть моложе, — сказала она и слегка вздохнула. — Я это испытала на себе. И потом у меня дочка.

— Она и мне будет дочка. «Испытала на себе». Почему, Аллочка, ты не с мужем?

— Оказался дрянью.

— Это и все, что ты мне можешь рассказать?

Видимо, ей не хотелось говорить о неудачном браке.

Леонид ласково настаивал, и Алла уступила ему, как уступала во всем в эту прогулку.

— Тяжело вспоминать... противно. Мы с Аркадием в параллельных классах учились, на него все девчонки заглядывались. Красавчик, волосы золотые, вьются, как у тебя. Вместе играли в драмкружке, мечтали о сцене. Правда, он часто опаздывал на репетиции... Мама была против: «Вы еще дети и не знаете, что такое любовь». Сколько раз я кляла себя, что не послушалась. Поженились, Аркадий поступил в стройтрест делопроизводителем, я пошла в ликбез, но вскоре вынуждена была взять декретный отпуск... А! Долго рассказывать! Словом, оказался негодяем: начал пить, связался с тридцатилетней разведенкой, не пускал меня на репетиции, один раз ударил... Ужас! Я с дочкой вернулась к маме, он раскаивался, ползал на коленях. В Майкопе все мне опротивело. Теперь или исполнится моя мечта... или я погибну.

То, что она говорила дальше, Леонид не слышал. Он стиснул челюсти, сжал кулаки. Ударить Аллочку?! Чистейшую, высокоталантливую, такую хорошую! Ну попался бы ему этот золотоволосый красавчик — рыло бы задом наперед вывернул. Кровь прилила к лицу Леонида: так ярко-сладостно он представил встречу с тем «пижоном» и драку.

Сколько, оказывается, горя перенесла она, бедняжка! Кто бы подумал, глядя на ее подкрашенный, смеющийся рот, уверенные дразнящие прикосновения рук!

Они вновь вышли на Чистые пруды (Леонид смутно припомнил, что именно здесь он гулял в ту ночь, когда узнал, что Алла была замужем). Шагал он легко, словно скользил на коньках или по воздуху, и не очень бы удивился, если бы вдруг взлетел выше домов. Между ним и Аллой рухнули все преграды, не осталось никаких тайн. Такое бывает только у влюбленных, когда произошло главное — духовное слияние, а остальное — дело времени и обстоятельств.

Леонид рассказал, как три дня назад, идя с кондитерской фабрики, он приготовил пылкую и обличительную речь, и оба смеялись. Он показал Алле желтенький огрызок карандаша. «Откуда он у тебя? — удивленно воскликнула она и протянула руку, — А я думала, что потеряла». Леонид с гордостью спрятал огрызок во внутренний карман пиджака. «Ты его забыла на подоконнике в коридоре, а я взял на память и ни за что не отдам».

Алла подарила ему чудесный взгляд.

Он чувствовал: нет силы, могущей их разлучить. Какая Леониду разница, была она замужем или не была? Есть ли у нее дочка? Вот она идет рядом — лучшая из миллиона не только женщин, а и девушек, населяющих Москву, самая дорогая. Он готов по приказу Аллы спрыгнуть с крыши вот этого пятиэтажного дома. Бывал ли когда-нибудь так дурацки счастлив хоть один человек на свете?

У Мясницких ворот Алла мягко, осторожно высвободила свою руку. «Разве теперь не все равно? » — спросил его взгляд. Она поцеловала его в щеку. «Так надо». Поцелуй ее был легкий, торопливый. Алла поправила волосы, одернула блузку, заботливо осмотрела себя. Впереди показалось громоздкое, грязно-желтое здание рабфака.

— Вечером выйдешь? — спросил он.

— Какое «выйдешь»! А экзамен по истории? Будем с девчонками готовиться.

Она открыла сумочку, припудрилась и, казалось, стерла последние следы недавней близости. Во двор рабфака они входили, как обыкновенные знакомые. Лишь на пороге Леонид вспомнил, что на его недавний вопрос о женитьбе Алла так и не ответила — ни да, ни нет. Спрашивать об этом было уже поздно. Да и имело ли теперь это какое-то значение?

«Рассказать Ваньке? — размышлял Леонид, от счастья не находя себе места в аудитории. — Подожду, когда станем студентами, — и сразу на свадьбу. Вот глаза-то вылупит! »

XII

Окончилась суета в коридорах рабфака, экзамены остались позади. «Художники» были спокойны: оба выдержали и ждали зачисления со стипендией и общежитием.

Удар ожидал их в тот день, когда вывесили списки принятых: фамилии Осокина и Шаткова отсутствовали. Стоя перед доской среди счастливцев, Леонид испытал унижение, стыд: выбросили за борт. Руки его вспотели, глаза жалко шарили по списку: может, пропустил? Глянув на Шаткова, он понял, что тот переживал то же самое.

— Будто поганых щенков, — криво улыбаясь, сказал Леонид, когда они молча отошли в сторонку, и сделал жест, словно что вышвыривал.

Движения Шаткова стали еще более нервными, энергичными, тело, казалось, готово было выбросить электрический разряд. Белый чубчик топорщился особенно задорно, боевито, а бельмастый глаз стал еще незаметней на побледневшем лице.

— Вот это номер, чтоб я помер, — пробормотал он. — Выдержали ж оба! Ничего не пойму.

Закурили, глубоко затягиваясь дымом, будто хотели затуманить мозг. Леонид до того был ошеломлен, что как-то ничего не мог сообразить. В такое время кажется, что все кончено, погибло, впереди никаких перспектив. Слишком уж большие надежды возлагали друзья на рабфак — особенно Осокин, у которого срывалась не только мечта выбиться в художники.

Прошло добрых четверть часа, прежде чем друзья обрели способность рассуждать.

— Может, ошибка? — вслух подумал Шатков. — Как смотришь? Вдруг напутали?

Леонид вдруг швырнул папиросу в угол.

— Пошли выяснять. Не оставлять же?

— Да уж всмятку разобьемся, а правду сыщем.

Оба почти бегом взлетели на этаж выше: сюда перевели канцелярию. Секретарша — доброжелательная, полная женщина в синем шерстяном сарафане поверх кремовой маркизетовой блузки — сочувственно развела руками:

— Что я, дорогие товарищи, могу поделать? У нас сегодня тяжелый день. Охотно бы всех вас включила, поверьте. Только радуешься, когда видишь, что молодежь тянется к ученью. Я лишь в том случае приняла бы ваши претензии, если бы допустила ошибку в перепечатке списков. Можете проверить.

— Директор здесь? — спросил ее Шатков.

Секретарша молча указала на кабинет.

В дверь пришлось стучать два раза, прежде чем послышалось: «Войдите». Неудачливые «художники» переступили порог кабинета. Директор рабфака искусств Краб сидел за приземистым письменным столом с круглыми толстыми ножками и словно ждал их: перед ним ничего не лежало. Крупную голову его с черными, ежом торчащими волосами, казалось, распирали массивные квадратные щеки, мертво блестели роговые очки; крупными, тяжелыми руками он словно бы от нечего делать с места на место перекладывал цветной карандаш. Красное сукно стола бросало отсвет на его смуглое лицо. Большой портрет Сталина в массивной золотой раме висел в простенке.

Некоторое время длилось молчание.

— Мы пришли выяснить... недоразумение, — волнуясь заговорил Леонид. — — Я и вот товарищ Шатков выдержали экзамены на ИЗО... изобразительное отделение, а нас... почему-то фамилий наших нет в списках.

Массивная квадратная фигура директора оставалась неподвижной.

В канцелярии нам это подтвердили, — вставил Шатков.

Вновь установилось молчание.

Несмотря на погожий августовский день, высокое венецианское окно в кабинете было до половины закрыто тяжелой коричневой портьерой, очевидно от солнца. Места, в которые упирались лучи, тускло светились ржавым цветом. С улицы слабо доносился гул движения, звонки трамваев.

Краб продолжал перекладывать карандаш. Друзья выжидали.

— Что же тут неясного? — сказал он очень спокойно.

— Почему нас нет в списках? — настойчиво переспросил Леонид.

— Потому, что вы не приняты.

Спокойный, холодный тон покоробил «художников».

— Может, вы не совсем поняли, товарищ Краб, — чуть выдвинулся вперед Шатков, энергично, коротко взмахивая сжатой в кулак рукой. — И я и товарищ Осокин выдержали все экзамены. У нас нет ни одного «неуда». Здесь ошибка...