Лёнька. Украденное детство

– Нет. Нет! Танюха, сейчас нельзя. Ты должна здесь быть. Чтоб, понимаешь, нам помогать. Ну на связи с нами быть. Понимаешь? Не куксись! Я спрошу дядьку Прохора. Обещаю! Ну не ной, прошу тебя.

Танька пустила слезы и сопли. Она всерьез разрыдалась, не стараясь сдерживать нахлынувшие чувства. Все, что скопилось за эти тревожные дни, вырывалось наружу. Ее плечи вздрагивали, а ручонки отчаянно терли мокрые глаза. Лёнька растрогался и расстроился. Он отпустил мешок и чуть приобнял девочку за плечи. Но чтоб не показаться мягким и нерешительным, тряхнул девчонку:

– Ну же! Тань! Кончай потоп. Я ж говорю, спрошу про тебя. Не могу я сам тебя взять. Да и мамка твоя что подумает? Сама ж говоришь, что моя мать извелась. Хочешь, чтоб твоя тоже выла?

Танька замотала головой, не отнимая ладоней от лица. Она еще всхлипывала, но уже поняла, что ее не отвергают, а, наоборот, делают важным человеком – связной отряда. Эта должность ей нравилась. Она окончательно прекратила плакать и, размазав оставшиеся капли слез по чумазым щекам, посмотрела на мальчишку:

– Ладно. Только не забудь! Обещал.

– Ну вот и отлично. Давай мешки дотащим до лесу. Там Ваня Бацуев меня ждет в… засаде, – пояснил Лёнька.

– Ух, ты! В за-са-де. Здо-ро-во! – по слогам смаковала Танька эти новые слова из жизни партизан. Оказывается, это было очень забавно и интересно – играть в партизан. И даже не играть, а по-настоящему быть партизанами.

Они дотащили мешки и чуть не наткнулись на все еще спящего Ивана. Лёнька присел возле него и усадил рядом девочку. Не хватало, чтоб их всех заметили с этими мешками, да еще в лесу. Точно схватят и запытают. И тогда придется умереть, чтобы не выдать своих товарищей, как в Гражданскую войну наши буденновцы умирали и не выдавали военную тайну. Так их в школе учили и в книжках написано. Он еще раз внимательно огляделся и толкнул Ваньку. Тот дернулся и проснулся, растерянно переводя взгляд с Лёньки на Татьяну. Наконец он окончательно очнулся и спросил:

– Эй, Танька! Ты чо здесь делаешь? А?

– Чо-чо? А ничо! – передразнила его девочка и показала язык. Фыркнув, она продолжила: – Пока ты тут дрых, мы с Лёнечкой вон два мешка овощей приперли. Тож мне, партизан. Ха-ха! Иди лучше своего братишку Петюню нянчи, а я вместо тебя в партизанки пойду. Ха-ха.

– Вот дура! – обиделся Иван. Он оглядывал ребят, перемазанных пылью и грязью от выкопанных наспех клубней, и не понимал, как они успели так быстро набрать еды и что теперь делать, коли приказ был другим, а вроде он уже исполнен. Пришел на помощь снова Лёнька:

– Слышь, Вань, давай ты снеси эти мешки к нашим, пока светло, и возвращайся. А то им до вечера будет очень голодно там в лесу сидеть без еды-то. А мы за это время еще с Танькой наберем еды. Картох накопаем. Может, хлебца добудем. Дорогу найдешь?

– Э-э-э… а Прохор не осерчает, что ты остался? Он же по-другому вроде велел? – засомневался Бацуев.

– Мы ж приказ выполнили? Так точно. Выполнили. Мы ж еще его перевыполним, Вань. Так и скажи командиру. Ты сдай продукты и возвращайся в деревню. Здесь и встретимся. Ты пойми, мне надо мамку хоть глазком увидать. Она ж не знает, что я жив-то.

– Ага, не знает. Плачет и плачет. Она в сарае у них там в огороде лежит. Побитая вся. Аж жуть. Бр-р-р, – поддержала его Танька Полевая.

Иван почесал ухо, в которое, пока он спал, успел впиться слепень, и теперь оно раздулось и зудело. Оглядел снова ребят и мешки, подхватил их за верхушки и взвалил на спину. Парень он был крепкий и сильный.

– Ладно. Давайте дуйте до дому. Но только чтоб аккуратно и тихо. Мать навести, успокой. Гляди немцам не попадись. А ты, Тань… ну в общем, тебе спасибо… Лёнь, я тебя, как стемнеет, здесь же буду ждать. Всё! Пошел. – Он развернулся и, тяжело ступая, скрылся в кустах. Танька с Лёнькой обрадованно схватились за руки и, совсем позабыв про опасность, побежали обратно.

* * *

Акулина лежала в сарае третьи сутки. Все тело болело от тяжелых сапог и ботинок финских солдат, не пощадивших женщину. Но еще больше болела ее материнская душа. Она видела и слышала, как упал и вскрикнул под выстрелами ее сын, убегавший от смертельных очередей фашистов. Она не могла пойти на его поиски, так как по-прежнему находилась под замком. Вернувшиеся в тот день в хату немцы выслушали доклад финского капрала и решили пока тетку не выпускать из сарая. Она уже была наказана поркой, к тому же и финны слишком переусердствовали, избив ее до потери сознания. Что касается зверского уничтожения пчел ради нескольких рамок меда, то немцы не могли одобрить такое варварское поведение. К тому же мед и пчелы уже считались реквизированными в пользу великой Германии. Так что выходило, что тетка и ее сын защищали имущество рейха. А вот финны по своему недомыслию уничтожили это имущество и сожрали мед. Запутавшись окончательно в этом следствии, для скорости принятия решения дело закрыли в связи с утратой имущества и уже произведенной экзекуцией над матерью и ее сыном, которого, похоже, вообще пристрелили при попытке к бегству. Хотя трупа его не нашли, но очевидно, что раненый ребенок не сможет выжить в диком глухом лесу, который начинался сразу же за забором этого дома.

Акулина ничего не понимала и не слышала из того, что пытались ей втолковать оккупанты, а лишь согласно кивала головой и молча плакала. Так прошло два дня. В доме уже вовсю хозяйничали немцы, которые, помня инцидент с отравленным гуляшом, поставили на кухню своего повара. По этой причине в ее услугах никто не нуждался, и ей просто разрешили тихо умереть в сарае, из которого к тому времени уже изъяли всю скотину. Как было объявлено по громкоговорителю, который разъезжал по улицам и на ломаном русском языке объяснял, что вся скотина и домашние животные отныне переходят в собственность Германии и будут изъяты. Что и было сделано в течение предыдущего дня.

Акулина не жалела ни о хате, ни о корове, ни о свиньях. Теперь она превратилась в холодный бесчувственный камень, потеряв единственного сына. Но где-то в самом дальнем уголке своего материнского сердца она слышала легкий загадочный шепот, который успокаивал ее и рассказывал о том, что Лёнька жив и скоро вернется за ней. Она закрыла глаза и погрузилась в мутный тягучий сон. Ей снился сын, который шел через Бездон и словно бежал по глади воды, не проваливаясь и не останавливаясь. А она спешила за ним, но от страха все время останавливалась и сразу же погружалась под воду, и чем дальше – тем глубже. Наконец она уже не смогла двигаться и лишь тянула к нему руки. Она силилась крикнуть, но слова застревали, и вместо них слышалось лишь сипение и хрип. Наконец сын обернулся и, увидав тонущую мать, бросился к ней на помощь. Он бежал обратно и кричал: «Мама! Мамочка! Ма-а-ам!»

Кто-то тряс Акулину и горячо шептал ей в ухо:

– Мама! Мамочка! Ма-а-ам! – Она открыла глаза и отпрянула, защищая руками лицо. Некто, разбудивший ее, продолжал шептать и трясти ее: – Мама! Это я – Лёнька! Я пришел. За тобой. Я жив. Все хорошо у меня, мам! Мы в лесу отряд создали. Мы теперь партизаны, мам.

Она убрала руки, приподнялась и ухватила мальчишка за голову. Притянула к себе и оглядела широко открытыми глазами:

– Жив?! Лёнька. Сынок.

Прижала крепко к себе и заплакала. Теперь ее слезы лились от счастья, что тайный шепоток в далеком уголке материнского сердца не обманул ее. Сын был жив и вполне здоров.

Лёнька долго и очень подробно рассказывал, как он, уворачиваясь, бежал от финских пуль. Как он пробирался на Бездон и там встретил кузнечиху Воронову с дочками, а потом и тетку Фроську. Как он всех отвел в Павликову сторожку и даже научил заваривать вкусный папкин чай. А потом сидел в засидке на кабана, а вместо секача к нему вышел дядька Гольтяп с Ванькой и Петькой-боцманом. А потом их с Ванькой отправили на разведку и за едой для отряда. И Ванька унес два мешка, которые они с Танькой Полевой собрали и еще соберут. И как он под крышей сарая пролез к ней и обрадовался, что она здесь и спит. Мать слушала молча, лишь кивая головой и утирая кончиком повязанного платка изредка набегающую слезу. Наконец Лёнька завершил свой красочный, насыщенный событиями рассказ. Акулина вытерла глаза и спросила: