Лёнька. Украденное детство
Шрифт:
– Акулина, ты его еще потрепи за то, что теперь жрать нам нечего из-за его проделок! – подначивала сзади какая-то вредная тетка. Лёнька закусил губы и терпел материнскую трепку. Вместе с тем он вдруг раскрыл свою арестантскую куртку и выдал из нее целых пять буханок черного хлеба. Как и каким образом он успел подхватить их в поднявшейся чехарде, никто и не увидал. Акулина от неожиданности выпустила его ухо:
– Ах ты ж, вьюн подзаборный! Это как же ты хлебца ухватил, стервец?
Лёнька встал и, покачиваясь от набиравшего ход движения поезда, потер покрасневшее ухо и гордо выдал:
– Я ж для всех старался, ма-ам.
Добытые с отчаянным боем буханки хлеба вновь разделили на всех поровну. Губная гармоника была очищена от пыли и грязи и убрана в самый потаеный уголок. Пленники еще долго обсуждали
Глава тридцать третья
Распределитель
Знак OST должен накрепко пришиваться, а не прикалываться иголками и булавками [114] .
Ранним осенним утром, когда промозглый ветер принес запах надвигающихся дождей и холодов, скорбный поезд русских пленников прибыл на конечную станцию. Никто из его вынужденных пассажиров не ожидал конца своего путешествия, протянувшегося через несколько стран на тысячи километров через всю Европу, но поезд неожиданно остановился, и все вагоны были тут же открыты. На улице толпились и строились немецкие военные, полицейские и какие-то странные люди в штатском с красными повязками на рукавах. Один из таких типов, белобрысый, небольшого роста, с повязкой на рукаве и кипой бумаг, выкрикивал имена и фамилии тех, кто прибыл в пятом вагоне. Он не уставал все время приговаривать, и от его рубленых фраз возникало ощущение какого-то детского стишка или считалочки:
114
Инструктивное письмо гестапо (рассылка 30.10.1942, AdGA Mayrhofen, Akten 1942).
– Все выходим из вагон и строимся здесь, на перрон! Мамка и киндер стоять и молчать, смирно слушать, я фамилий назвать, тут же кричать. Вещи не брать, одежда одевать, никто не бежать, будут стрелять!
На последней фразе он указал на взвод эсэсовцев, растянувшийся вдоль перрона с автоматами наперевес. По краям и в центре расположились мускулистые инструкторы-собаководы с черно-рыжими громадными псами. Псы поскуливали и жались им под ноги, опасаясь скорее пыхтящего паровоза и скрежещущих вагонов, чем кого-либо из людей.
Постепенно все вагоны опустели, и вывалившиеся из них люди превратились в единую серую толпу, в которой мелькали, словно редкие первые звездочки на вечернем предзакатном небе, светло-голубые нашивки «ОСТ». Среди выбравшихся можно было различить тех, кто с трудом перенес это долгое путешествие и теперь без посторонней помощи не мог даже выйти из вагона на платформу. Из пятого вагона таких немощных оказалось трое, их при выходе наружу поддерживали другие женщины.
Выстроившись вдоль всего состава и откликаясь на выкрики таких же, как штатский блондинчик, говорящий скороговорками, распорядителей, все женщины и дети ждали своей участи. За время пути они думали о том, как приедут в Германию, где, возможно, закончатся их страдания и мучения и начнется некая «новая жизнь», пусть и в плену, но сытая и спокойная. Хоть и в неволе, но понятная, предсказуемая, по правилам и законам. Пусть и чужой страны, но европейской и цивилизованной. Ведь они не воевали, не убивали и даже толком не успели оказать малейшего сопротивления оккупантам и захватчикам. Да и в пути вели себя достаточно дисциплинированно, хоть и пели, но не пытались сбегать, бунтовать и восставать. Им всем казалось, что за послушание и смирение им положено если не поощрение, то хотя бы элементарное человеческое отношение. И они его получили…
Как только все выстроились вдоль перрона, отозвавшись на свои имена, между строем заключенных и растянувшихся в цепь эсэсовцев появился их командир – высокий и стройный лейтенант со свеженьким железным крестом на груди. Он выглядел как киногерой: подтянутый, свежевыбритый и подстриженный по последней
моде с челочкой, выбивавшейся из-под новенькой фуражки. В руках у него была длинная палка, похожая не то на учительскую указку, не то на небольшую удочку. Детям школьного возраста он напомнил учителя из какого-то довоенного фильма про школу и учеников. Только этот «учитель» ничему не учил, хотя и улыбался приветливо и широко. Он проходил вдоль строя своих подчиненных и выстроившихся пленников, оказавшись внутри своеобразного коридора, и отдавал короткие команды. Своей длинной удочкой-указкой он тыкал в тех женщин, которые не могли самостоятельно стоять и опирались на товарищей по несчастью. Указав на такую жертву, он резко и противно скрипуче, как несмазанные петли амбарного притвора, вскрикивал:– Эта! Эта! Увести! Быстро!
Тут же два солдата оцепления выскакивали, как человечки на пружинках из детской игрушки, и подхватывали указанную лейтенантом пленницу, уволакивая за строй, несмотря на ропот и протесты других арестанток. Если женщина была с детьми, то детей также уводили. Некоторые успевали шепнуть, чтобы дети оставались, и просили присматривать за ними других женщин. Порука, поддержка и коллективная защита в условиях невольнического бесправия проявлялись очень быстро и достигали понимания с полувзгляда и полуслова. Все дети стали практически общими, и женщины присматривали друг за другом и как за своими, так и чужими чадами. Коллективный разум требовал коллективной защиты и выживания.
Пройдя два раза вдоль строя, веселый «учитель-лейтенант» вывел таким образом около десятка самых измученных баб и с ними шестерых деток. Сомкнув цепь солдат, лейтенант вновь широко улыбнулся и скомандовал:
– Все женщины, кому нет тридцати лет, выйти вперед! Детей оставить в строю! Только женщины!
Штатские распорядители у каждого вагона как могли перевели его команду. Из рядов заключенных потянулись молодые бабы. Их оказалось довольно много, около сотни. Галина мама оглянулась на своих товарищей:
– А что же мне делать? У меня завтра день рождения и будет ровно тридцать! Куда ж деваться-то?
– Санька, стой, дура! Не ходи к ним! Это ж для солдатни набирают баб! Чтоб их ублажать, этих зверюг. Что с твоими девками-то станется? Подумай! Стой тут! – одернули ее несколько женщин, и Саша Колесникова остановилась, обхватив Галю и Настю руками, словно пыталась спрятать их так, чтобы самой скрыться в их теплых объятиях.
Лейтенант словно почувствовал, что кто-то решил остаться незамеченным, и, несмотря на достаточно большое количество вышедших молодых женщин, он продолжал пристально высматривать самых симпатичных. Как только он двинулся к стоящему строю пятого вагона, Акулина наклонилась и зацепила с земли комок грязи. Плюнула в руку, размяла его, смешав со слюной, и, с силой развернув к себе Александру, размазала ей по лицу получившееся месиво. Колесникова от неожиданности остолбенела и уже хотела была оттолкнуть настырную тетку, но та зажала ей другой рукой рот и грозно зашептала:
– Молчи, дура! Молчи! Уродиной прикинься, а то тебя сейчас утянут, и девок потеряешь, и жизнь…
В тот же миг сквозь первую шеренгу заключенных просунулся длинный указающий прут лейтенанта. Впился в Санькину спину:
– Эй, ты! Выйти! Быстро!
Саша повернулась и, открыв широко в глупой улыбке рот, вышла вперед, нарочито шепелявя и пуская слюни:
– Э-э-э, гут морген, герр офицер!
Увидав перепачканную образину, лейтенант отшатнулся и посмурнел. Улыбка сошла с его лица:
– Пошла вон, уродина! Даже если тебе восемнадцать лет, такая тварь ни на что не сгодится! Иди прочь!
Перепачканная грязью Санька Колесникова была спасена. Она благодарно прижалась к Акулине:
– Спасибо тебе!
– Да не за что. Сегодня ты, а завтра кто-то еще. Нам теперь, бабы, надо друг за дружку крепче, чем мы за своих мужиков, держаться! Нет теперь для нас защиты, акромя нас самих. Да еще и деток спасти надобно. Только так выдюжим, бабоньки. Держитесь, родные!
Тем временем бойкий веселый «учитель» отправил очередную партию женщин, разлученных со своими детьми, которые плакали и кричали вслед уводимым матерям. Теперь он выбирал тех, кто был в возрасте старше тридцати, но не больше сорока. К таким относилась и Акулина. Распорядители продублировали команду эсэсовца: