Лес рубят - щепки летят

Лицо Прохорова сделалось совсем хмурым; он начинал терять терпение.

— А по иностранной истории? — спросил он.

— Смарагдова почитайте… Это тоже одописатель.

— Все-то вы смеетесь…

— Не плакать же мне…

— А лучших книг по истории нет?

— Не отпечатаны еще.

— Неужели же по истории так-таки и нет ничего хорошего?

— Как не быть! Только не на русском, а на немецком и на французском языках есть…

— Что же?

Старцев назвал несколько исторических сочинений.

— Ну, да это, батюшка, не про вас писано, — заключил он. — Если по-русски плохо понимаете, так на иностранных языках поймете еще меньше.

— Да вы, кажется, не поняли меня, — проговорил Прохоров и усмехнулся такой улыбкой, которая была обиднее улыбочек Старцева. — Я не смысла данных мне вами книг не понимаю, до него я заставил бы себя добраться, — я цели этого чтения не понимаю.

Старцев взглянул на Прохорова не то с презрением, не то с неудовольствием и отошел прочь.

— А из Прохорова славный бурбон выйдет, — проговорил он, заговорив с кем-то из воспитанников. — Туп, угловат и нахален — далеко пойдет!

Прохоров между тем, оставшись один, стал ходить из угла в угол по коридору. В его голове на минуту промелькнули вопросы о том, что за человек Старцев. «Э, размазня с перцем!» — почти вслух проговорил Прохоров и быстро перешел к размышлениям о том, как подготовиться к серьезному чтению, за какие книги приняться и на чем сосредоточиться. Ему казалось, что для него нужнее и полезнее всего будет история, так как она может дать верный взгляд на общественную жизнь народов и на устройство тех или других государств. Он сознавал, что для него пропадает большая часть намеков Левашова именно потому, что он не знает истории или знает ее в таком виде, который хуже незнания. Прохоров проходил довольно долго и наконец, по-видимому, решился избрать известный путь. Дня через два он передал Старцеву все остававшиеся у него книги «Отечественных записок».

— Что же, так и не будете больше читать, господин будущий офицер? — спросил Старцев.

— Так и не буду, — лаконически ответил Прохоров.

— Конечно, военному человеку нужно о выправке думать, с тяжелой головой маршировать неудобно.

— Вы точно про чемодан говорите, про голову-то, — усмехнулся Прохоров. — Я прежде думал, что голова тяжелеет от пьянства, а вы вон говорите, что она и от чтения тяжелеет. Впрочем, вы это по опыту должны знать.

— О, да вы нынче совсем по-армейски острите! — сердитым тоном, но с улыбочкой заметил Старцев. — Впрочем, праздного времени много — можно или в потолок плевать или остроумие изощрять.

— Я ни того, ни другого не могу делать, — ответил Прохоров. — Я вот занялся изучением французского языка.

— А-а! даже не просто учением, а изучением! Верно в плен думаете попасть, чтобы даром путешествовать?

— Нет, французские книги думаю читать…

— Вот-с как!

— Жаль, что вы мне прежде не посоветовали сделать это, — заметил Прохоров, — а то я столько времени даром убил: читал критические отзывы и философские рассуждения об исторических явлениях, а самих исторических явлений не знал… Это ведь все равно что слепому лекцию о цветах посоветовать слушать!

Старцев хмуро взглянул на Прохорова: с одной стороны, ему было досадно, что этот нахал смеет свое суждение иметь, с другой стороны, он считал своим долгом допускать молодежь до свободного выражения ее мнений. В Старцеве как будто сидели два совершенно враждебные одно другому существа: учительствующий чиновник и либеральничающий гражданин.

— Так вы серьезно хотите теперь заняться историей? — спросил он. — Я не могу дать вам…

— Нет, — перебил его с улыбкой Прохоров, — я хочу теперь серьезно заняться французским языком и в этом случае мне более других будет полезен Адольф Адольфович Пуаре…

— Желаю успеха! Только вам нелегко будет изучать историю, — ироническим тоном заметил Старцев, сделав сильное ударение на слове вам.

— А вы еще так недавно думали, что я могу основательно научиться чему-нибудь даже по критическим статейкам, — ответил Прохоров, впадая в тон Старцева. — Нашему брату, бурбону, дай бог и по прямому пути добраться к цели, а уж не то что по разным лабиринтам подходить к ней.

Старцев в глубине души окончательно почувствовал отвращение к нахальному мальчишке и вследствие этого стал делать все усилия, чтобы быть с ним предупредительнее.

— Да-с, это новая молодежь растет, — говаривал он в кругу Медникова и Левашова. — Надо дать ей свободу развиться в том направлении, в каком она хочет развиться. Посмотрим, что будет!

В тоне его последней фразы слышалось сомнение в том, что из этой молодежи что-нибудь выйдет.

— Но что бы ни вышло, — добавлял он, — а нас не упрекнут, что мы тормозили развитие молодых сил или ломали его направление. Довольно и без нас ломающего элемента!

В сношениях с Прохоровым он стал предупредительно-вежливым, хотя в этой вежливости проглядывало что-то ироническое: так снисходительно относятся очень сильные люди к своим бессильным собратьям, когда те пробуют показать свою силу. Когда Прохоров плохо отвечал на уроках, Старцев замечал:

— Э, батюшка, как это вы такого пустяка не в состоянии вызубрить и объяснить. Это ведь ребенок поймет! Ведь тут и дело-то идет о том периоде литературы, который можно назвать младенческим. Тогда не бог знает какие премудрости проповедовались в ней. Это не то что в наше время. Тогда были в обращении две-три жиденькие идейки — вот и все. Не особенно мудрено понять! Садитесь.

Потом Старцев ставил Прохорову балл.

— Я, впрочем, ставлю вам десять, — замечал он. — Мне жаль повредить вам из-за такой мелочи. Только вы приналягте, постарайтесь все это понять или хоть вызубрить ко времени экзаменов.

Прохоров молча выслушивал все эти ехидные речи и хладнокровно садился на место. Он смотрел на Старцева и относился к нему теперь очень просто: раз порешив, что Старцев размазня с перцем, Прохоров холодно выслушивал все замечания, все шутки, все намеки Владимира Ивановича, пропуская их мимо ушей, как шум какой-нибудь трещотки или флюгарки. Более внимательно выслушивал Александр Прохоров замечания Медникова и Левашова, но и к ним он уже начал относиться критически и редко смеялся над их остротами. Эти отношения были скоро подмечены кружком, в котором вращался Александр Прохоров, и юноши напали на своего собрата, отстаивая своих любимцев.

— Да разве я вам мешаю слушать их балясы, — отвечал он. — Мне только кажется, что Левашов сделал бы лучше, если бы вместо своих исторических анекдотов посвящал все время объяснению математики и физики; да и Медникову не худо бы не тратить времени на либеральные замечания, чтобы можно было делать побольше опытов. Это все развлекает только.

— Ну, брат, ты просто формалист! хочешь только, чтобы никто из программы ни на шаг не выходил, — кричали друзья.

— Пусть выходят, если это пользу принесет, — спокойно возражал Александр Прохоров. — А баклуши бить во время уроков не приходится. Лучше уж немногое знать, да знать основательно, а то в голове сумбур какой-то делается: один неизвестно за что шпильку ставит старому французскому правительству, другой темный намек делает на нашего эконома, третий тонко глумится над Державиным, а меня распекает, что я после того вяло отвечаю об этом же Державине…