Лес (входит в книгу Восьмерка)

Севрайоновские увидели нас не сразу — но, обнаружив, занервничали. Кто-то из них опознал в нас законников, опричников и омонцев.

Сначала самые молодые из числа севрайоновских ходили с независимым видом туда-сюда, от столика к столику, шептались да совещались, а потом вся компания в разных концах клуба поднялась и разом вышла, прихватив очень недовольных и ничего не понимающих подруг. Даже игравшие в бильярд не закончили игру — последний из оставшихся примерялся-примерялся, но в раздражении бросил кий и, показав нам средний палец, вышел.

Его поймал Лыков за рукав уже на улице.

— Выбирай из трёх одно: зуб, качан или пшено? — спросил, улыбаясь, Лыков и, так как ему не ответили, завершил считалочку: — Если будешь делать так, будем бить тебя вот так. Вот так! Вот так!

Почти все севрайоновские как сидели в своих машинах, так и остались сидеть, только их молодые подсуетились, подбежали, перехватили стремительно убитого Лыковым лобастого пацанчика, — он пошёл как наглухо контуженный, спотыкаясь всеми ногами одновременно, ловя кровь то ли из носа, то ли из уха, — его взяли под локотки и в машину, в машину.

— Давай за ними! — решил Грех.

Мы тоже расселись на своё куда более дешёвое и, как правило, отечественное железо. Пока усаживались — время потеряли, но на ближайшем светофоре наша «восьмёрка» нагнала и подрезала последнюю из севрайоновских машин.

Наглухо запечатавшись, внутри, за тонированными стёклами, они сидели молча, пока мы ходили туда-сюда вдоль их борта. Едва различимый их водитель держал руки на руле, сжимая и разжимая пальцы.

Грех, долго не раздумывая, отлил им на колесо, потом, застёгиваясь на ходу, подул большим ртом в окно водителя, — представляю, как его грешная пасть смотрелась из салона, — и написал на покрывшемся паром стекле длинным пальцем короткое слово.

Наконец, мы отчалили.

Пока не свернули на следующем перекрёстке, в зеркале заднего вида всё стояла так и не тронувшаяся с места иномарка севрайоновских.

Мне втайне подумалось, что, наверное, не нужно было… лить им на колесо… хотя кто его знает.

— А я знаете что пробил? — отвлёк меня Лыков, повернув направо и выдавив на полную педаль газа. — Хату Буца!

Мы переглянулись.

— Сейчас мимо будем проезжать, — добавил Лыков, улыбаясь.

— Ни фига не мимо, — наконец отреагировал Грех.

Лыков тут же свернул куда-то во дворы.

Никто не ожидал, что квартирка Буца располагается в скучной панельной шестиэтажке, к тому же на первом этаже.

— Ничего не путаешь? — спросил Грех задумчиво.

— Хер знает, — согласился Лыков.

— Это, типа, нормально — для нормального вора, — пояснил Шорох. — Вор — не барыга, он скромно живёт. Вору ничего не надо.

Дверь, однако, была массивная и с глазком.

Грех нажал кнопку звонка, где-то вдалеке за дверью отозвалось «тирли-тирли-ли».

— Его тоже будешь мандаринами кормить? — несколько раз икнул Лыков.

Грех, не отвечая, снова нажал кнопку.

«Гланьку сейчас разбудим», — пришла мне в голову неожиданная и какая-то болезненная мысль. Может, она действительно там. Может быть, она боится…

Никто не отзывался.

Мы потоптались и вышли на улицу.

Некоторое время, покуривая, стояли у дверей подъезда и разглядывали в полутьме всякие бумажные объявления.

Завелась чья-то машина, стоявшая у подъезда, и медленно развернувшись, поехала куда-то прямо по тротуару.

— Если им дать волю — они нас начнут строить, это зверьё, — рассуждал Грех, который вообще молчать не любил.

— Вот его хата, — сказал Шорох, показывая на единственное незарешёченное окно; форточка, кстати, была почему-то открыта, но свет не горел.

Неожиданно занавеска чуть сдвинулась, и все мы в фонарном свете близко увидели лицо Буца — я даже вздрогнул. Зато не вздрогнул Грех и невесть откуда взявшимся снежком из последнего грязного снега засадил в окно, — не знаю как оно не рассыпалось вдребезги.

Буц отпрянул и пропал. Мы открыли дверь подъезда, ожидая, что он выскочит сейчас к нам, но нет, не выскочил. Грех тогда вернулся к окну, подпрыгнул, подтянулся и, непонятно за что зацепившись своими когтями, всунул башку прямо Буцу в форточку.

— Буц! — заорал он. — Буц! Иди в снежки играть с пацанами! Варежки не забудь! Калоши надень, тут сыро! Иди!

Так и буянил бы, но его Шорох стянул за ногу назад.

— Хорош, Грех, — улыбался своим обмороженным лицом Шорох. — Сейчас он выстрелит тебе в лоб.

— В лоб? Мне? — удивлялся Грех. — Выстрелит, как же. Фантиком из-под ириски.

Похоже, Грех твёрдо решил, что вся эта история нам ничем не грозит.

Я тоже подумал на эту тему и, признаться, удивился: вся это новая рассейская слизь, имеющая славу бесстрашного зверья, запросто рвущего невинных людей на части, — оказалась ломкой и пугливой. Пришли простые… ну, почти простые ребята — сломали и напугали.

Да.

На работе, перед сменой, я ещё успел побрить голову. У Лыкова была машинка — он, если просили, стриг пацанов. Меня стричь проще всего — я вообще волос не оставляю, люблю жить гладко и налегке.

— Слушай, хочу сказать, — завершив работу, сказал, наискось улыбаясь, Лыков, — теперь стрижка за деньги. Пятьдесят рублей.

Я быстро и непонятливо глянул на Лыкова в зеркальце, он всё улыбался.

— В парикмахерской наголо — тридцать, — произнёс я первое пришедшее в голову, хотя думал сказать о чём-то совсем другом.

— Ты как хочешь, — ответил Лыков сладким голосом. — Можно и в парикмахерской.

Я поднялся, стряхивая волосы с плеч, тут же влез в карман, достал свой единственный полтинник, оставшийся с полученной позавчера зарплаты.

— Держи, цирюльня, — сказал.

Лыков тут же убрал купюру себе в нагрудный карман.

В почти треморном недоумении я поплескался ледяной водой в умывальнике, а потом, вытирая мокрую и озябшую шею тельником, пришёл в раздевалку.

Там натягивал берцы Шорох.

— Лыков теперь деньги берёт за бритьё, — поделился я с ним.

— Меня дома стригут, — ответил Шорох равнодушно. — Мать, пока трезвая… Вроде ничего? — спросил, показав бугристый, неровно пощипанный затылок.

Огорчение было не последним.