Лэшер

В этом и состоял весь ужас сложившегося положения. Помимо меня историю духа знала лишь Мэри-Бет. А в последнее время Мэри-Бет заметно изменилась. Она стала настоящей женщиной двадцатого столетия. Разумеется, она учила Стеллу тому, чему считала нужным. Она даже разрешала ей играть с куклами, изображавшими ведьм нашего семейства, и подарила ей те, что были сделаны из кожи и костей моей матери и из останков Кэтрин.

Как-то раз, зайдя в комнату Стеллы, я увидел, что девочка сидит на кровати, скрестив розовые ножки, а на коленях у нее лежат обе эти куклы. Малышка увлеченно изображала разговор между ними.

– Это что еще за идиотские забавы! – возопил я, но подоспевшая Мэри-Бет схватила меня за руку и увела прочь.

– Пойдем, Джулиен. Не надо ей мешать. Это вполне подходящая игра для ведьмы. Пусть приобщится к древней традиции.

– Все это ерунда. Твои куклы не более чем кусочки кости.

Однако Мэри-Бет не желала прислушиваться к моим словам. Сила и власть теперь принадлежали ей. И она не считала нужным следовать советам старика, доживавшего свои последние дни на этом свете.

Ночью, лежа в постели, я напрасно пытался прогнать прочь образ маленькой девочки с этими бесполезными куклами в руках. Мысли о том, как отделить реальное от нереального и предостеречь Стеллу от возможных ошибок, не давали мне покоя. Легкомыслие Стеллы тревожило меня не меньше, чем несгибаемая суровость Карлотты. Как бы то ни было, Карлотта предупредила сестру о грядущей опасности. И я сделал то же самое. Однако Стелла не вняла ни одному из предостережений.

В конце концов, совершенно измученный, я провалился в глубокий, тяжелый сон и вновь увидел Доннелейт и собор.

Утром меня ожидало весьма неприятное открытие. Однако сделал я его не сразу.

Стряхнув с себя остатки сна, я выпил чашку шоколада и потом немного почитал в постели. Если мне не изменяет память, в то утро в руках у меня оказался Шекспир. Да, именно Шекспир, ибо один из моих сыновей незадолго до этого упрекнул меня в том, что я за всю жизнь не удосужился прочесть «Бурю», одну из самых замечательных пьес великого драматурга. С наслаждением прочитав несколько страниц, я нашел, что это произведение столь же глубоко, как и трагедии великого автора, хотя обладает иным ритмом и правилами построения действия. Затем настало время браться за перо.

Опустившись на колени, я потянулся за своими книгами, которые, как вы помните, хранил под кроватью. И только тогда обнаружил, что они исчезли. Под кроватью не осталось ни одной.

В то же мгновение я с ужасом понял, что записи мои утрачены навсегда. Никто из домочадцев не осмелился бы на подобный поступок. За одним лишь исключением. Только Мэри-Бет могла ночью пробраться в мою комнату и похитить книги. А если мои записи взяла Мэри-Бет, значит, их больше не существует.

Не чуя под собой ног, я бросился вниз по лестнице. Добежав до стеклянных дверей, входивших в сад, я так запыхался, что у меня закололо в боку и закружилась голова. Пришлось опуститься на ближайший стул и позвать на помощь слуг.

Лэшер опередил их. Я ощутил его мягкие, нежные объятия.

– Не волнуйся, Джулиен, – раздался его тихий голос. – Я всегда был добр к тебе и останусь таким впредь.

Сквозь стеклянные двери я видел костер, полыхавший в дальнем конце двора, и Мэри-Бет, которая швыряла в огонь одну драгоценную книгу за другой.

– Останови ее, – прошептал я одними губами. Казалось, воздух более не проникает в мои легкие.

Лэшер оставался невидимым, однако я чувствовал, как он окружает меня со всех сторон, поддерживает, не давая упасть со стула.

– Джулиен, я тебя умоляю, не надо ей мешать. Пусть она сделает то, что задумала.

Я сидел, отчаянно пытаясь не потерять сознание, и пожирал глазами кучу конторских книг на траве. Несмотря на значительное расстояние, я видел рисунки, которыми украшал свои записи, старинные гравюры и портреты предков, которые вклеивал между страницами. Я видел расходные книги, гроссбухи и листы из дневника моей матери, полные самых глупых измышлений. Здесь же лежали письма профессора из Эдинбурга, связанные в аккуратные пачки. Из самых дорогих для меня книг осталась всего одна, последняя… В следующую секунду и она оказалась в безжалостных руках Мэри-Бет. Из груди моей вырвался горестный вопль.

Пытаясь спасти хотя бы малую толику многолетнего труда, я призвал на помощь все свое колдовское могущество. По-прежнему сжимая книгу в руке, Мэри-Бет резко повернулась, словно огромный крюк поймал ее за шиворот. Она не сводила с меня глаз, растерянная, скованная той силой, что не давала ей расправиться с книгой. Но тут порыв ветра вырвал мое сокровище из рук Мэри-Бет, и книга, кружась и печально шелестя страницами, упала в огонь.

Я беспомощно хватал ртом воздух. Мысленно я бормотал проклятия, самые страшные, какие только приходили на ум, но с губ моих не срывалось ни звука. А потом все вокруг заволокла темнота.

Очнулся я в своей спальне.

Я лежал на кровати, Ричард, милый мой юный друг, был рядом. Здесь же, у кровати, сидела Стелла и держала меня за руку.

– Мама решила сжечь всю твою писанину, – сообщила она.

Я не ответил. Дело в том, что со мной произошел небольшой апоплексический удар и я временно утратил дар речи. Впрочем, в то утро я сам не знал этого. Мне казалось, я упорно храню обиженное молчание лишь потому, что мне так хочется. Только на следующий день, когда Мэри-Бет явилась навестить меня, я осознал, что язык отказывается мне подчиняться. Я был не в состоянии хоть сколь-нибудь внятно выразить свой гнев.

Мэри-Бет зашла ко мне поздним вечером. Увидев, в каком печальном состоянии я нахожусь, она была чрезвычайно расстроена. Она незамедлительно позвала Ричарда – таким тоном, словно удар приключился со мной по его вине. Вдвоем они помогли мне спуститься по лестнице. Мэри-Бет как будто пыталась доказать самой себе, что ничего страшного не произошло. Раз я способен вставать и передвигаться, значит, в ближайшее время не умру.

Меня усадили на диване в гостиной.

Ах, как я любил нашу просторную гостиную. Знаю, Майкл, вы тоже ее любите. Мне было так приятно сидеть там, несмотря на то что через окно я видел лужайку со следами вчерашнего беспощадного пожарища.

Мэри-Бет говорила без умолку в течение нескольких часов. Стелла то входила в гостиную, то выходила вновь. Основное содержание монолога Мэри-Бет сводилось к тому, что мое время и привычный мне уклад жизни ушли безвозвратно.

– Наступает новая эра, – заявила Мэри-Бет. – Наука достигла теперь такого развития, что способна постичь природу и сущность нашего духа и сообщить нам, с кем мы имеем дело.

Она говорила и говорила, переходя от спиритов и медиумов к последним исследованиям в области оккультизма. В своих заумных рассуждениях она касалась даже таких вещей, как эктоплазма.

Но поток ее красноречия вызвал у меня лишь досаду. Эктоплазма, вещество, при помощи которого медиумы способны сделать дух материальным, не представляла для меня ни малейшего интереса. Я даже бровью не повел, когда Мэри-Бет распространялась на этот счет. Стелле, которая свернулась комочком у меня под боком и держала меня за руку, тоже надоела вся эта научная дребедень, и она сказала:

– Мама, замолчи наконец. Ты что, не видишь, Джулииен пропускает все твои слова мимо ушей. Ты его утомила.