Лестница Ангела
Шрифт:
– Когда мне уже выдадут этот ваш жуткий черный костюм? – спросила она.
В униформе своих мучителей Лиза бы чувствовала себя здесь куда комфортнее. Серая измятая роба, которую она до сих пор носила, как будто говорила: ты еще не с нами, ты нигде, ты зависишь от нас.
– Я сразу понял, что ты хочешь быть похожей на меня, – съязвил Сизиф.
Он листал на планшете файлы чьих-то воспоминаний.
– Ага, вот и оно.
Стены снова стали огромными экранами.
Белый цвет медленно посерел, и в нем появились мутные изображения, постепенно становившиеся все более четкими.
Жалкий
Это пол чердака. Здесь, между старыми пыльными вещами и детской колыбелькой с тряпьем, лежал худой мужчина. Притихший и напуганный, он старался не дышать. Тело его сотрясало крупной дрожью, холодный пот выступил на лбу. Капелька пота попала в глаз, но он боялся пошевелиться, чтобы протереть его.
Лиза на мгновение прикрыла глаза. Она пыталась уловить имя этого человека.
В голове крутились имена, буквы, случайные слова. Ни одно из них не останавливалось. Наконец темное, потрепанное, выцветшее имя встало прямо перед ней: Василий.
Так его зовут.
1942 год. Где-то в российской глубинке
Когда она открыла глаза, экраны словно растворились, а изображение осталось, объемное и еще более четкое, чем раньше.
Они с Сизифом оказались на том самом чердаке с экранов.
– И что мы тут забыли? – с вызовом бросила Лиза.
Ей уже порядком надоело, что Сизиф ничего не говорит напрямую, только окунает в чужую боль с головой, даже не предупреждая.
– Увидишь, – как всегда уклончиво ответил тот. – Может, кое-что поймешь и избавишься от своих глупых мыслишек.
Лиза усмехнулась: еще бы он ответил прямо.
Сквозь щель в полу можно было разглядеть семью: хрупкую женщину с тугим узлом русых волос и ее тщедушного сына, на вид лет двенадцати. Женщину звали Анна. Лиза узнала ее имя, даже не закрывая глаза. Она не успела понять, почему так получилось, надо будет потом разобраться. Анна разговаривала с каким-то тучным неприятным мужиком, от которого разило самогоном.
– Что это за жирный хрен? – спросила Лиза Сизифа.
– Полицай.
– Полицай? – повторила Лиза.
Она снова оглянулась и заметила портянки на ногах лежащего на чердаке человека, увидела темную форму полицая.
– Это что? Вторая мировая?
Сизиф не ответил.
Хрупкая женщина передала полицаю сверток. Тот взял его жирными лапами, не преминув обхватить и руку Анны. Анна медленно высвободила ладонь:
– Это все, что есть, – тихо, но твердо сказала она, глядя полицаю в глаза.
– А если проверю? Удержала чаво – повешу на рябине во дворе на глазах у…
Полицай кивнул на мальчика.
Лиза присмотрелась. Сын Анны сидел у горящей печи. Огненные отблески играли на совершенно белых глазах – мальчик был слеп.
– Как на той неделе Прохора повесили, – договорил полицай.
Женщина шагнула в сторону, чтобы закрыть сына от прищуренных глаз полицая. Федор – так его звали – был когда-то школьным учителем, учил детей немецкому. Иногда, должно
быть, что-то в глубине души ему об этом напоминало. Редко, очень редко.– Ну что ты, Федор, сам же видишь: ничего нет, – Анна показала на стол, где лежала краюшка хлеба, который она сама испекла пару дней назад Бог весть из чего, да несколько вареных картошек.
Полицай громко втянул воздух носом, подошел к Анне почти вплотную и нагло посмотрел ей в лицо. Женщина выдержала его взгляд.
Тощий, слепой мальчишка отыскал мать и вцепился в ее руку. Он стоял перед полицаем, никуда не глядя, держа голову прямо, всем своим видом показывая, что он тут, он все слышит, он с матерью.
– Ладно. Завтра еще за картошкой приду, – усмехнувшись, сказал Федор. – И чтоб не жадничала.
Грузный полицай ушел, хлопнув дверью и оставив после себя здоровенные снежные следы, медленно превращавшиеся в слякоть.
Анна прижала сына к себе, пряча покрасневшие от подступивших слез глаза в копне светлых волос мальчика.
Мужчина на чердаке с облегчением выдохнул.
Только сейчас, от этого выдоха, Лиза вспомнила, где она и кто она.
Мужчина – тот самый, который прятался на чердаке, – теперь стоял в дверях, одетый в теплый ношеный тулуп и валенки.
Надо было уходить. Здесь, рядом с этим вечно снующим полицаем, оставаться нельзя. Федор не пощадит ни его, ни Анну. Да и нога зажила ее стараниями. Теперь он только прихрамывает. Все причины оставаться закончились.
Мужчина топтался на пороге, готовясь прощаться.
– Возьми вот, – Анна протянула ему меховую шапку. – Теплая, хорошая. Мужа моего.
Василий смутился, но шапку взял и тут же надел. Его голова была больше, чем у того, кому шапка принадлежала.
Тем временем Анна отрезала от всего, что лежало на столе, ровно половину. В какой-то момент она чуть поколебалась, не отрезать ли меньше, не оставить ли им с сыном больше. Но быстро овладела собой, и нож отсек ровно половину от краюшки хлеба. Вместе с двумя картофелинами она бросила хлеб в мешочек, завязала его узлом и протянула Василию.
– Возьми. Больше нам дать нечего.
– Долго ждать-то еще? – спросила Лиза.
Она стояла позади Анны, и ей порядком надоело наблюдать за сценой. Где-то она уже видела нечто подобное. Наверное, в каком-нибудь военном фильме.
Сизиф не ответил.
Все это время слепой мальчик дошивал тряпичную куколку. Здесь, на печи, их было с десяток – все одинаковые, но в то же время разные, будто слепец так тонко чувствовал настроение людей, что мог передавать их в своих куклах, несмотря на одинаковые глазки-пуговки и два стежка носа и рта.
Мальчик сделал последние стежки.
– Не надо. Сыну-то оставь, – Василий отвел руку Анны со свертком еды.
– Возьми. Что я еще могу сделать? – ответила она, снова протягивая сверток. – Чертовы фрицы! Хоть я и баба, а стыдно перед Петькой. И перед тобой. Ты вон чуть без ноги не остался, а я кормлю этих гадов и задницу ихнюю в тепле грею.
Слезы снова навернулись на глаза. Анна обняла Василия. Она видела в нем всех, кто ушел на эту чертову войну. И особенно одного из них – самого дорогого.