Летчики

Галина Сергеевна покачала головой и тихо засмеялась:

— Кузьма, и как ты мог подумать такое! Или я для тебя в беде не первый друг!

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

— Спасибо, Галю. Я так и думал, что ты это скажешь. Ты у меня в жизни как радиокомпас: из любого тумана на верный путь выведешь, — пошутил он. — А за себя я взялся. На чем споткнулся, с того и начал поправляться. И теорию и практику по слепой посадке сдал на «отлично». И завтра меня выпускают в такой полет, в какой редко кого пустят.

Она опять настороженно притихла, выжидающе всматриваясь в его глаза.

— У нас несчастье, Галю! — доверчиво продолжал Ефимков. — Сережа Мочалов сел на вынужденную в районе главного хребта.

Галина Сергеевна вздрогнула.

— Кузьма, неужели правда?! — И один нетерпеливый вопрос вырвался у нее. — Жив?

Кузьма Петрович угрюмо наклонил голову.

— Неизвестно…

— А есть ли надежда, хоть какая-нибудь надежда, Кузя?

— Есть. Там три посадочные площадки. Но они разбросаны друг от друга на десятки километров. Если бы он сразу одну из них нашел, если бы смог на нее спланировать, если бы эта площадка не была под снегом… Видишь, сколько этих «если бы», Галю! Сплошная теория вероятностей, как видишь.

Они долго молчали. Будильник стучал сухо, однообразно.

— Ты полетишь на розыски? — наконец спросила Галина, хотя теперь это было ясно и так.

— Да, — отрывисто бросил Кузьма и вдруг весь загорелся, придвинулся к ней, задышал в самое ухо. — Мы даже помириться не успели с Сережей. А с ним там еще и Спицын. Двое погибнуть могут. Галю, нужно ли тебе рассказывать, как мне сейчас тяжко. Да я всего себя наизнанку выверну, чтобы их спасти. От смерти мы с Сережей друг друга защищали, как братья были в войну. Как же я могу бояться погоды? Я сам выпросился на задание…

Она прервала:

— Полет опасный? Очень?

— Да, Галю, да. Нужно пробиваться чуть ли не до самой вершины хребта в тумане. Ни черта не увидишь, кроме приборной доски. Очень сложно.

— А ты в себя веришь?

— Верю.

Галина Сергеевна спрашивала быстро, отрывисто, не продумывая хорошо вопросы, не вслушиваясь как следует в ответы. Сейчас она собрала все это воедино, несколько минут молчала и заговорила спокойнее:

— Значит, ты полетишь. Что же я могу тебе сказать, Кузя, чем напутствовать? Ни одна женщина не имеет права удерживать в таких случаях самого родного человека. Но… — голос ее внезапно осекся. Она бросилась к нему на грудь, и он почувствовал, как горячи ее слезы.

— Ну что ты, родная, — старался утешить ее Кузьма Петрович. — Ну зачем… Все же на уровне.

А за окном была ночь, темная, беззвездная, и уныло, на один и тот же мотив, захлебывался ветер: «дзиу-дзиу-дзиу…»

…А утром, едва только пасмурный рассвет пришел на смену длинной зимней ночи, с широкой бетонированной полосы аэродрома оторвался одинокий истребитель с цифрой «2» на хвосте и мгновенно исчез в белесой пелене тумана. Несколько минут спустя подполковник Земцов принял первое сообщение летчика:

— «Родина», я «Чибис-два». Пробиваю сплошную облачность. Высота тысяча шестьсот. Задание выполняю…

Сергей Степанович уже несколько раз выворачивал карман, рассчитывая найти хотя бы хлебные крошки, оставшиеся от бутербродов, но там было пусто. Только клочок газеты упал на землю. Майор с досадой подбросил его ногой, подхваченный ветром листок помчался к обрыву площадки и нырнул в туманную мглу. Мочалов угрюмо махнул рукой и лег на землю, прислонившись к одной из каменных глыб, составленных полукругом для защиты от ветра. Ночевали летчики в самолетах: там было несколько теплее, плексиглас защищал от бушевавшего ветра, но за ночь уставали и отекали руки и ноги.

Спицын переносил лишения лучше. Его молодой крепкий организм не поддавался ни наступившему голоду, ни мучительным холодам. В бойких карих глазах не убавилось упрямства, хотя они и были уже окружены отеками. Мочалов выглядел хуже. Лицо его почернело, нос заострился, он все время чувствовал надломленность, руки и ноги были слабыми, неподатливыми.

Случайно притронувшись к ладони командира, Спицын ощутил, что она горячая. Сомнений не оставалось: у майора была высокая температура. Это подтверждал и лихорадочный блеск его глаз. Борис ничего не сказал о своем открытии майору, так же, как и, в тот второй уже день не выдавал мучительного озноба. Видимо, Мочалов простудился позавчера, когда, почувствовав сильную жажду, проглотил несколько горстей снега.

Мочалов вытащил из-за пазухи записную книжку, привстал и, сняв меховую рукавицу, стал писать мелким убористым почерком. Спицын лежал рядом, полузакрыв от слабости глаза. Он решил не отвлекать командира и думал о своем. Ему вспомнилась последняя встреча с Наташей, звонкий подзадоривающий голос девушки, голубизна больших ее глаз под длинными ресницами. Потом опять встал перед глазами накренившийся набок иностранный бомбардировщик, ощетинившийся огнем пулеметных точек. Может, это и было наивысшее испытание воли, о каком и не мог предполагать Борис? Может, перехват чужого самолета, нарушившего нашу границу, и будет расценен однополчанами как подвиг?.. «А вдруг, да?» — с волнением подумал Спицын.

Когда лейтенант очнулся от нахлынувших дум, он увидел, что Сергей Мочалов откинулся навзничь и спит. Ветер вырвал из его пальцев записную книжку и не сразу, а короткими, сильными рывками понес к краю площадки. Еще несколько метров, и книжка полетит с обрыва. Спицын побежал за ней и едва настиг. Возвращаясь, он случайно остановил глаза на исписанной страничке. Мелкие, почти печатные буквы читались легко, без усилия.

«Надежд на спасение мало. Проплыли они перед глазами. Больше рисковать его и своей жизнью не имею права. Сегодня же прикажу Спицыну уйти, а сам останусь у самолетов. Возможно, парнишка выберется, останется жив. Нина, если не увидимся…»

Следующее слово оказалось размазанным, и его нельзя было прочесть. Лейтенант вскинул голову, и сухие его губы зашевелились. «Командир разрешит мне уйти», — подумал Спицын. Перед ним мгновенно возникла картина. Вот, вконец обессилев, потеряв способность передвигаться на ногах, он сползает вниз с последнего крутого склона. Снег набивается в рот. Ледяной ветер успел обморозить лицо, руки. Но он жив, он дышит, он спасен. У подножья хребта его встречают вышедшие на поиски лыжники. А вдруг среди них Наташа? Она же прекрасно ходит на лыжах. Да, конечно, его находит Наташа! Она первая склоняется над его неподвижным телом, обдает лицо теплым дыханием, шепчет нежно, едва не плача: «Боря, вставайте, Боря, откройте же глаза!»

И вот в теплой комнате он подробно рассказывает девушке и однополчанам про все, что видел и пережил. Про то, как ударил в него из спаренных пулеметов иностранный бомбардировщик, про бой с ним и про вынужденную посадку. Фрося принесет из столовой усиленный обед: на второе два, нет, три бифштекса. И хлеба, хлеба. Очень много хлеба! Будет хорошо, уютно…

А Мочалов? Утомленный мозг безотказно рисует Спицыну другую картину. В то время как он будет отдыхать в теплой комнате, ветер переменит направление и нанесет снег на голую площадку, завьюжит холодное, неподвижное тело командира… И кто-нибудь из однополчан обязательно перебьет длинный рассказ Бориса о пережитом одним суровым, неотразимым вопросом: «А где майор Мочалов?»