Летний снег по склонам

В бочке было совсем темно и душно. Кисло пах свежий дуб, непроницаемо сдвинулась боковина, жестко лежало под ногами гладкое днище. На миг Мите померещилось, что они так и останутся тут во тьме. Этот мир, ограниченный дубовыми стенками, повергал в отчаянье. Митя почувствовал себя так, словно предстоит всю жизнь прожить в этом кислом мраке. Незнакомый медленный ужас подкатывался к горлу, лишая воли и дара речи. Лишь спокойное сопенье друга и голос его, странно искаженный круглой стенкой, не давали отчаянью совсем захватить сердце.

Постепенно испуг прошел. Митя привык к сумраку и увидел блеклый ровный свет, в котором отчетливо проступили дощечки, плотно подогнанные одна к другой, загадочное лицо Федюшки с потемневшими глазами, его худые плечи, показавшиеся по-взрослому широкими.

И вовсе привык Митя к бочке, когда Федюшка стал громко петь, свистеть и плясать. Топот его босых ног со звоном летел под крышу. Мите сделалось весело и легко, он осмелел и принялся вторить: топотать, стучать ладонью по стенке, кричать. Бочка гудела и ухала от их голосов. Особенно им удавалось визжанье. Они визжали вместе. От пронзительно-острого пульсирующего звука ломило уши. Казалось, бочка не выдержит — лопнет, распираемая неслыханным визгом. После визжанья снова плясали. Вспотев и угомившись, сели отдохнуть.

Теперь бочка показалась Мите самым интересным местом на свете, хотелось остаться в ней навсегда. Так вот и жить здесь, и спать, и чтоб еду приносили сюда...

Размечтавшись, Митя не сразу сообразил, почему Федюшка сжался в комок, приник к днищу и замер. Он тоже лег на дно и только тогда услышал чьи-то шаги во дворе.

— Это Русак... — прошептал Федюшка, сжимаясь еще теснее.

Митя никогда не видел Русака, не знал даже, как его зовут по-настоящему, знал только это уличное прозвище и еще слышал, что он вернулся из тюрьмы, где долго сидел за воровство. Об этом человеке все говорили плохо, все его боялись. Вот и Федюшка испугался... У Мити что-то сжалось в животе, задрожали губы.

Грубые шаги раздались совсем рядом. Навозная жижа хлюпала под сапогами, доски, брошенные через двор, ухали и шлепали по мокрой земле. Раздался звон покатившейся бадьи, глухой удар сапога по ушату, грохот тяжелых посудин. Русак бормотал про себя непонятное, ругался, пинал ногами бочки.

И тут Федюшка заплакал. Его плечо, прижатое к Митиному, мелко затряслось, а щека, прижатая к Митиной, сделалась мокрой. Это испугало Митю больше всякого шума. Он понял: начинается страшное. Но странно, слез не было, он не знал еще, чего бояться.

Вот тогда Русак подошел к их бочке, заглянул, молча, с недоумением рассматривал ребятишек. Митя поднял голову и увидел большое лицо, заросшее черной щетиной, черный рот, черные провалы глаз. Митя не мог отвернуться — так и замер. Сверху потянулась черная мохнатая рука, раздалось бормотанье, хрип, рычанье — не разобрать что. От рези в животе, от испуга Митя завыл.

Русак не мог достать мальчишек. Сначала это удивило и рассмешило его. Он тянул руку и шевелил короткими пальцами. Потом стал злиться, пихать бочку ногой, стараясь свернуть и опрокинуть, но она всосалась в навоз. Бросив эту затею, Русак отошел и тотчас вернулся с широким ушатом. Не глядя на мальчишек, он грохнул ушат и прикрыл их словно крышкой.

— Буэте з-з-знать, кэ-эк в тюрме... Буэте... бога душу. Пирясята... Во кэк в тюрме тёмно... Туды вашу...

В бочке сделался мрак — ушат почти закрыл ее, лишь сбоку оставалась узкая щелка.

Федюшка заревел в полный голос, Митя выл уныло и однотонно. Страх и безнадежность давили их. Плач, дыхание и слезы заполнили бочку до краев. Мальчишки стали задыхаться, биться в стенки, метаться в кромешной тьме. Они не пытались поднять дубовый ушат, они знали, что останутся тут навсегда, задохнутся и никто не найдет их. Ужас обреченности впервые охватил их души. Отчаянный вопль оглушил их самих.

Обессилев, они затихли, сели на корточки, хлюпали носами, прижав лица к коленкам.

Чьи-то голоса раздались над головой. Они уже не могли разобрать чьи, они не ждали спасенья.

Ушат сдвинулся и, проскрежетав по краю, глухо чавкнул в навозной жиже. Ребята подняли глаза. На них смотрел отец Федюшки Николай Михалыч и мать тетя Поля.

— Ирод проклятый, напугал ребят-то! — распевно сказала тетя Поля в глубину двора.

— Давай руку, — нагнулся к Мите Николай Михалыч и легко вынул его, потом Федюшку.

Митя запомнил навсегда это чудо избавленья, простор двора, показавшегося светлым и высоким, ласточку, мелькнувшую в солнечном луче, добрые лица знакомых людей, звонкий шлепок, доставшийся Федюшке... Все вызвало ликованье, радость.

Николай Михалыч взял Митю на руки и понес в избу. Он улыбался, от него сладко пахло водкой, огурцами и мочалом. Запах мочала в их доме был самым сильным и привычным — вся семья ткала из липового мочала рогожи.

Посреди избы стоял Русак. На свету он еще черней, чем там, у бочек. Черное лицо, черные глаза без зрачков, черная косоворотка с разорванным воротом, черные волосы на груди, черные руки. Не верилось, что он родной брат доброго Николая Михалыча. И Митя никогда в это не верил, хотя знал, что он его брат. Здесь, среди знакомых людей, он не казался уже таким страшным, как там, на дворе. Здесь он был лишний какой-то, чужой и потому не страшный. Но Митя все-таки убрался подальше — к печке.

— Пошел, пошел отсель, идол! Ишь ребятишек напугал! Пошел! — пропела тетя Поля.

Русак зашевелил короткими пальцами, сжал огромные кулаки, пробормотал что-то несуразное и грохнул дверью.

Николай Михалыч убрал со стола пустые бутылки, тетя Поля смахнула огрызки огурцов и луковых перьев, кликнула детей. Вошли три девчонки, уселись на лавке у окна. Митю усадили на вихлючую табуретку рядом с Федюшкой.

Тетя Поля вывалила из чугунка на стол горку парных, сахарно-лопнувших картошек. На газете разложили запашистую соленую рыбу, тоже вареную, но не потерявшую вкуса живой соли. Стрелки зеленого лука и чашка белого кваса — в дополнение ко всему.

— На-ко, покушай, — говорит Николай Михалыч и подает Мите очищенную картошку. Митя берет и тут же роняет — так она горяча, катает по столу, сдувает вкусный пар. Ему хорошо и радостно от того, что страшное миновало и опять они с Федюшкой в добром мире знакомых людей. Николай Михалыч отламывает пласт рыбы и кладет рядом с Митиной картошкой.

И сейчас, через сорок лет, Митя ощущает на языке крупчатую сладость той картошки и резкий душок пересоленной рыбы...

Он помнил их избу всегда заваленной мочалом, наполненной густым маслянистым запахом вымоченной липовой коры. Все семейство было связано этим мочалом. Придет позвать Федюшку на улицу, а тот сидит, вдевает мочалины в дырочки бёрда — приспособления, похожего на огромную гребенку, — готовит основу для рогожи. Это называлось «сучить бёрда». Сестры тоже сидят с бёрдами или выбирают длинные мочалины из кучи, делают связки. Столько дырочек в бёрде, столько нужно мочалин — никак не дождешься Федюшку. И сам он хмуроватый, неразговорчивый, как будто взрослый.

Однажды Митя захотел помочь ему, чтоб поскорей покончить с бёрдом. И не смог. Работа быстро утомила — мочало не слушалось, пальцы щипало от мелких заноз, да и сучил Митя очень медленно. А Федюшка просиживал над бёрдом по многу часов. Пальцы его загрубели — горячую картошку он не бросал на стол.

Во время работы Федюшка отдалялся от Мити, уходил в неинтересный и трудный мир взрослых. Митя оставался один. Без Федюшки ему становилось одиноко и пусто. На крыльце не хотелось лезть по столбам, улица казалась унылой, на речку и в лес не тянуло. Он слонялся без дела, ожидая, когда освободится друг.