Летний свет, а затем наступает ночь
Шрифт:
Еще остались люди, которые пишут письма. Мы имеем в виду — старым добрым способом, когда слова выводят на бумаге или набирают на компьютере, распечатывают, затем кладут в конверт и несут на почту, даже если адресат получит послание только на следующий день, чаще же оно идет намного дольше. Что это, как не консерватизм, попытка изо всех сил удержать исчезнувший мир, раздуть остывшие угли? Мы привыкли к скорости: вводишь нужные слова, нажимаешь на кнопку, и они тут же преодолевают заданный путь. Это мы называем энергией. Но для чего тогда посылать письма обычной почтой, ведь нам едва ли хватит терпения на такой тихий ход? Зачем ездить в конном экипаже, если есть машина? Слова в компьютере имеют свойство исчезать, превращаться в ничто, становиться недоступными при обновлении программ, стираться, когда накрывается компьютер; наши мысли и мнения растворяются в воздухе: через сто лет, не говоря уже о тысяче, никто не будет знать, что мы существовали. Нам, естественно, было бы все равно, мы живем здесь и сейчас, а не через сто лет, но однажды мы натыкаемся на старые письма, и в нас вселяется какой-то черт, нам кажется, мы чувствуем нить, идущую от нас и исчезающую в прошлом, и думаем, что это нить, связывающая времена.
Лондон, 28 мая 1759 г.
Поскорее возвращайся с этой дурацкой войны, приди, согрей грудь мою. Без тебя меня нет, я потерялась.
Письма,
Но все же иногда мы, живущие вдали от главной магистрали, садимся за письмо и затем несем его на почту. К большой радости Августы, которой мы дарим смысл жизни. А нас самих охватывает приятное ощущение, сходное с тем, которое мы испытываем, когда вспоминаем, как пили колу через лакричную трубочку, когда ходим в Национальный музей или в гости к старой тетушке; мы демонстрируем верность прошлому.
Прежде почта была одним из центров притяжения нашей деревни, туда стекались письма и посылки, там были две телефонные кабинки, чтобы звонить в другие населенные пункты, и у них по вторникам скапливались очереди — последняя возможность заказать из столицы вино на выходные. Но теперь кабинки убрали, прошли те дни, когда Августа могла подслушивать. В деревне даже появился винный магазин, открыт с 13:00 до 14:30 по вторникам и четвергам. Вот как все меняется.
Тридцать лет назад на почте работали четыре женщины, Августа тогда была совсем молодой, пользовалась помадой очень насыщенного красного цвета, как на уличном светофоре, возможно, именно поэтому она и сейчас, в зрелом возрасте, до сих пор не замужем. Четыре женщины тридцать лет назад, а теперь одна Августа, не считая почтальонов: один из них разносит почту в деревне, другие ездят по окрестностям. Но в декабре она призывает на помощь двух своих племянниц, они так молоды, что вокруг них все вибрирует: парни приносят на почту письма и открытки, они готовы отправить что угодно кому угодно, только бы увидеть девушек. Августа и почта едины, как рука и рукав. Она держит почтальонов в ежовых рукавицах, маленькая, худая, легкая как перышко, ей опасно для жизни выходить на улицу, когда скорость ветра превышает двенадцать метров в секунду, она морщинистая, и голос хриплый, такими бывают курильщики с большим стажем, ее руки иногда напоминают двух любопытных собачек.
Мы придумали это сравнение с собачками, потому что Августа очень любопытна, любопытство даже чуть не стоило работы и чести. Августу дразнили, ей угрожали, но она держалась стойко, не позволяла ввести себя в заблуждение и оставалась верной своей природе. Однако тогда, в середине восьмидесятых, мир был другим: все битлы еще живы; мы садились в самолет, не думая о террористах; дороги хуже, извилистее и длиннее; мир казался больше, и в общении людей почта играла важную роль. Августа проработала уже три или четыре года, была трудолюбива, на хорошем счету, но ее грызло какое-то беспокойство, мучила неудовлетворенность, ей чего-то в жизни не хватало. Как-то она открыла одно из писем, которые нужно было отправить, и прочитала его. Ее охватило приятное чувство: она словно втягивала в себя сигаретный дым после долгого воздержания, по телу разливалась сладкая истома. Августа вздохнула, где первое, там и второе. Она открыла следующее письмо, открыла посылку, открыла бандероль, и со временем стала основным источником новостей в нашей деревне: от нее мы узнавали о больших и малых событиях, надеждах и разочарованиях; она дважды разоблачала измену, три раза предупреждала родителей, когда подростки делились с друзьями по переписке своими планами, из которых выходило, что они вот-вот окажутся на скользкой дорожке. Вам, вероятно, покажется странным со стороны жителей деревни мириться с тем, что руки Августы, как две любопытные собачки, рылись в письмах и посылках, узнавали, кто что получает, кто выписывает желтую прессу, или постельные новости, как она выражалась. Но не забывайте, что зима бывает долгой и скучной, нас мало, на улицах снег и пронизывающий ветер. А в этом случае очень даже имеет смысл зайти по какой-нибудь надобности на почту, перемолвиться парой слов с Августой и вернуться затем оттуда с новостями и слухами, чтобы их медленно пережевывать, обсуждать за чашкой кофе, коротая время. И какая разница, что работа и честь Августы висели на волоске: ее обвиняли в нарушении неприкосновенности частной жизни, в злоупотреблении доверием, называли пронырой, сплетницей, змеей подколодной, ведьмой. Именно в то время она стала выкуривать больше двух пачек в день, хотя раньше не курила и одной. Эта привычка у нее с тех пор сохранилась, и можно считать, что нападки и горькие слова на несколько лет сократили Августе жизнь, а у некоторых из нас рыльце в пушку. Но ее не выгнали. Дело сошло на нет. С годами она научилась действовать тоньше, представлять новости так, будто от кого-то их услышала. Конечно, никто на этот трюк не повелся, но ведь ко всему привыкаешь, все становится будничным и, разумеется, заканчивается. От ее информации несомненно была определенная польза: любопытство Августы спасало браки, вытаскивало людей из безнадежных отношений, мы привыкли пользоваться своим положением, даже посылали друг другу письма, обеспечивая тем самым движение новостей. Но времена меняются, количество почтовых отделений постоянно уменьшается, их закрывают или засовывают в супермаркеты, где они теряют своеобразие, это все оптимизация, и почтальонов сокращают. Роль Августы в нашем обществе уменьшилась, она больше не центр притяжения, и лишь после того, как к Астроному потекли письма и посылки, мы почувствовали, насколько зависимы от Августы, ее бдительности и любопытства. Можете себе представить ее отчаяние, когда она открыла первое письмо и увидела, что оно на латыни. К тому времени Августа уже наловчилась разбираться в английском и скандинавских языках, у нее были хорошие словари. И что же теперь делать, подумала она, вертя письмо между пожелтевшими от табака пальцами. На следующий день пришло второе письмо, затем третье, через неделю их было уже шесть. Это не могло не сказаться на Августе: ее накрыла депрессия, появились круги под глазами; наверное, рак, думали мы, проклиная курение. Но Августа не из тех, кто сдается, она решительная, настоящий боец: поговорила с водителем грузовика Якобом, и через несколько дней тот привез ей латинско-исландский словарь. Однако латынь ей давалась плохо, кроме того, письма были написаны от руки, а их авторы, похоже, соревновались, у кого почерк хуже, вот гады, — поделилась с нами Августа. Мы испытали разочарование, нам казалось, что Августа нас обманула, и она это чувствовала, иногда безо всякого повода впадала в уныние. Письма все приходили, но постепенно Августа перестала их открывать, и на них легла печать молчания, таинственного молчания.
О чем он думает, спрашивали мы иногда, имея в виду Астронома, как живет, что происходит в душе у того, кто пожертвовал всем, отвернулся
от благосостояния, семьи, повседневной жизни? Эти жгучие вопросы не давали нам покоя, мы обсуждали их долгими зимними вечерами, когда мир, похоже, забывал о нашем существовании, ничего не происходило, только небо меняло краски. Поэтому объявление, которое Элисабет повесила в кооперативном обществе, на том самом месте, где старина Гейр, а затем и Кидди тридцать лет анонсировали киносеансы, сразу же привлекло всеобщее внимание.ВАЖНО!
Начиная с ближайшей среды в общественном доме будут ежемесячно проходить доклады Астронома О том, что действительно имеет значение.
Начало выступлений: 21:00. Продолжительность: около 40 минут. Доклады будут сопровождаться показом слайдов. Организуются при финансовой поддержке Совета министров Северных стран. По окончании докладчик ответит на вопросы. Все желающие приглашаются на кофе.
В указанный день и час общественный дом был переполнен, посещаемость побила рекордные киносеансы Кидди: фильмы о Джеймсе Бонде и «Крепкий орешек». У Давида и Элисабет появилось чем заняться. Кофе, хворост, легкие закуски, нужно рассаживать публику, принимать у нее верхнюю одежду. Это был важный вечер, от нетерпения у нас сосало под ложечкой, время стремительно приближалось: скоро мы узнаем, о чем думает Астроном, что написано во всех этих книгах. Мы потягивали кофе, жевали хворост, смаковали закуски и весело трепались: важно лишь, чтобы «Арсенал» стал чемпионом, чтобы я успел на него сегодня вечером, чтобы Гогги не начал слишком рано заниматься сексом, важно хорошенько напиться в выходные. Все это время Астроном стоял на сцене, за кафедрой, смотрел в никуда, и ему, похоже, было наплевать на то, что происходит, на нашу болтовню, ожидание, на этот вечер, на доклад; он словно видел сквозь стены и крышу, разглядывал вечернее небо, которое с каждым осенним днем становилось все темнее. Он выше этого, думали мы, совсем не лишен почтения, он мудрец. Однако дело приняло такой оборот, что докладчик вцепился в кафедру, чтобы не упасть; я этого не переживу, думал он. Давид то и дело косился на сцену; Астроном этого не переживет, шептал он Элисабет — на ней было темное вельветовое платье, плотно прилегающее к телу; некоторые грызли ногти, кусали локти: темное вельветовое платье — вот что было важно. Как вы помните, Элисабет работала в вязальне, правда недолго, всего около двух лет до закрытия, однако, несмотря на свой юный возраст, быстро стала неофициальной помощницей директора, чертова шлюха, думали пять женщин, неотступно следя за ней глазами. Элисабет приглушила свет в зале, но сделала ярче освещение сцены; они с Давидом сидели в первом ряду, и свет прожекторов падал на них тонкими струйками. Сердце Астронома билось, как зверек, угодивший в ловушку, тело охватил озноб, руки дрожали. Мы не отрывали глаз от сцены: шли минуты, он молчал, только смотрел в потолок, и многие стали склоняться к мысли, что Астроном собрал нас, чтобы познакомить с тишиной, что именно она имеет значение, ею наполнены его книги. Да, естественно, ему противны наша болтовня, шум и гомон в зале; мы целыми днями треплемся о ничего не значащих вещах: о длине штор, профиле шин, — а затем умираем.
В молчании мы храним золото; тот, кто молчит наедине с собой, может многое узнать; тишина просачивается сквозь кожу, успокаивает сердце, притупляет страх, наполняет комнату, наполняет дом, за стенами которого неистовствует наше время, оно — спринтер, гоночная машина, пес, который бегает за своим хвостом и не может поймать. Но тишина, к сожалению, удел одиночек, она не терпит толпы и быстро исчезает. Кто-то кашлял, кто-то глотал, кто-то шептал и прятал ухмылку в ладони. Давид закрыл глаза и подумал: я больше не могу, меня здесь нет, но Элисабет медленно встала. Повернувшись, она обвела взглядом полу-сумрачный зал, как будто собираясь что-то сказать, смотрела на нас, размышляла. Шепот смолк, усмешки померкли и исчезли, все смотрели на нее. Всего двадцать четыре, темное вельветовое платье, темные волосы до плеч, темно-карие глаза, не особо красива, но что-то в ней есть такое, сам дьявол, думали мы, — пусть даже платье надето не на голое тело; и все успокоилось. Над общественным центром умолкло небо, кровь в нас потекла медленнее, значение имела только эта женщина. Свет на сцене, казалось, подкрадывался к ней, обхватывал мягкими, почти прозрачными руками; она была в темном вельветовом платье, которое, похоже, держалось только на груди или на слабом напряжении между бархатом и сосками. Черт в адском пекле, подумал кто-то в своем бессилии, скоро платье соскользнет и остановится лишь на бедрах. Господи, пусть так и будет, сделай так, чтобы платье соскользнуло, позволь глазам моим взглянуть на красоту, ибо впереди длинная зима. Проклятая шлюха, подстилка чертова, перешептывались пять женщин, а затем Астроном открыл рот и произнес: вдох неба вмещает все.
Такое предложение таит в себе все или ничего, а что из двух — мы не знали. Элисабет стояла, и не было никакой возможности подумать, подобрать слова, но затем она села, и Астроном сказал, взвешенно и одновременно так страстно, что напомнил нам о славных днях вязальни: простор неба велик, он вмещает в себя наше начало и конец.
Голос у него низкий и мягкий, как вельветовое платье.
Вот так это начиналось.
Около десяти лет мы раз в месяц ходим послушать Астронома, стоящего за кафедрой на сцене общественного дома. Как же летит время, — мы иногда просыпаемся в утренней тишине от рассерженного зова кулика и, выглянув на улицу, видим на небе иней.
Но несмотря на то, что октябрьский вечер девять лет назад вместил в себя простор Вселенной и темное вельветовое платье, количество слушателей зимой резко уменьшалось, и к весне хорошо, если послушать тиканье вселенских часов в докладе Астронома приходили десять человек. Вот так это продолжалось. Разумеется, мы должны были посещать доклады лучше, и теперь нас за это немного мучает совесть, еще один чертов укол совести, однако нельзя не учитывать, что у нас в деревне много дел, рутина будней как огромный снежный ком. Нужно уложить детей, прийти в себя после тяжелого дня, полистать журналы, покрасить дверь, заглянуть под машину, кому-нибудь позвонить, по телевизору, возможно, сериал или ток-шоу, возможно, матч Лиги чемпионов, а игроки мадридского «Реала» намного живее докладов Астронома. Однако иногда мы вваливаемся, когда нечем заняться, нет никакого матча, ломается ножка теннисного стола, кофе в киоске закончился, проехали тридцать кругов по деревне, пережевали все последние новости, обзавидовались тем, у кого есть модем, джакузи, хороший выбор DVD-дисков. Заглядываем, слушаем дыхание неба в словах Астронома, пьем кофе и поедаем канапе у Элисабет, смотрим на нее, гадая, не скрывается ли под блузкой, свитером, платьем обнаженная грудь, затем переводим взгляд на мертвенно-бледное лицо докладчика, похудевшего с годами: его острый нос стал еще острее, голова в профиль напоминает секиру. Десять рук уже совсем не показываются: звезды от нас слишком далеко, мы хотим думать о том, что близко, говорят они и, кроме того, считают, что мужчины ходят на доклады исключительно для того, чтобы поглазеть на грудь Элисабет, надеясь, что она посмотрит в их сторону, показав кончик языка между влажными губами, эта шлюха, ничего кроме фальши, и слишком хорошо знает, что путь к воле мужчины лежит через постель.
Вялая посещаемость никак не влияет на Астронома, он рассказывает с одинаковым вдохновением независимо от того, два человека его слушают или пятьдесят. А мы хотя и ходим на его доклады неохотно, довольны ими, даже гордимся. Приятно дополняя нашу общественную жизнь, они придают деревне культурный вид. В местечке с населением в четыреста душ заполнить вечера нелегко: семь-восемь раз в году танцы, любительские турниры по висту, бинго-вечера и кинопоказы Кидди.