Летний свет, а затем наступает ночь

Она крепко обхватила Давида за шею и поцеловала, разжав губы. Первый поцелуй, обжигающий поцелуй, вкус водки и табака. Она прижала свои губы к его, свои большие перси к его груди, свою талию к его твердому члену, и он закрыл глаза. Что я должен сейчас делать, нерешительно думал он, рассердится ли она, если я поглажу ее грудь, и как гладить, мягко или крепко, или нужно ее щипать, и как тогда быть с задницей, прикасаться ли к ней, как же хочется к ней прикасаться, я и не знал, что у женщин такой узкий язык. Его левая рука неподвижно лежала на ее бедре, правая растерянно ощупывала спину, словно ошалелая долгоножка, он раздумывал, долго ли они будут целоваться, такой же у него горячий язык, как у нее, довольна ли его поцелуями, его языком и что ему делать с руками? Между ними и миром только плотный бархатный занавес, но бархатный занавес иногда толще ночи и шире океана, правая рука Давида бесцельно шарила, коснись ее груди, или это задница, приказал он правой руке, Харпа медленно и спокойно ослабила ремень на его брюках, расстегнула пуговицы и молнию. Женская рука залезла в трусы, его синие трусы, обхватила член, быстро затвердевший в ее ладони, глаза Давида широко распахнуты, рот полуоткрыт, дотронься до моей груди, прошептала она, нет, под рубашкой, расстегивай, боже, какие у тебя пальцы, вынимай из лифчика, она твоя, что, не нравится? Напротив, ответил он надтреснутым шепотом. Несколько лет назад были красивее, более упругие. Но для меня они и сейчас восхитительны, никогда не видел подобной красоты. Боже, как же ты красиво лжешь, возьми их в руки, не щекочи, крепче, для тебя это безопасно, вот так, любовь моя, неужели ты никогда этого не делал? Нет, шепчет он, красный от усердия и стыда. У тебя никогда не было женщины? Он трясет головой, на глазах выступают слезы. О, как это приятно, вздыхает Харпа, задирай юбку, снимай с меня трусы. Давид нехотя выпустил груди, его руки остались пустыми, он наклонился, замялся, поднял на нее взгляд, дрожащими руками залез под юбку, медленно стянул трусы, она приподняла правую ногу, затем левую, положи в карман своего пиджака, шептала она. Она увлекла его в глубь сцены, к маленькому столу в углу, он дышал, будто вот-вот заплачет или утонет, она сбросила юбку, легла на стол, раздвинула ноги, прижала его к себе, а теперь направляй член внутрь, он никогда в жизни не подозревал, что бывает что-то такое мокрое, мягкое и теплое, а она гладила его лицо, сосала мочку уха, лизала его глаза, он начал двигаться, из ее нутра доносились тихие звуки, как вой и одновременно не вой, он что-то шептал, охрипший, счастливый, полный отчаяния, любовь моя, любовь моя, шептала она, продолжай, все хорошо, только продолжай, она засунула кончик языка в его левое ухо, и в мире не осталось ничего, кроме ее дыхания.

Воспоминания не одежда, они не изнашиваются от частого использования; Давид почти непрерывно думал об этом шестнадцать дней, и всегда с тем же результатом: душа наполнялась нежностью, и у него вставал. Последнего он иногда стыдился и тогда старался думать только о ее глазах, они были темными, о теплом аромате, исходящем от ее волос, об улыбке, появившейся на ее лице, когда они встретились в кооперативном обществе, в этой улыбке соединились робость, задиристость, провокация, сердечность, в ней был жар.

Но если это не помогало, он отходил в сторону, чтобы побыть наедине с собой и жаркими воспоминаниями, именно поэтому он стоял за старым трактором «Форд», когда из-за угла показался Кьяртан. Я тут за трактором отливаю, крикнул Давид, закончив, как только увидел приятеля, ведь кое-что в этом мире лучше доводить до конца в одиночестве.

Они просидели у кофеварки далеко за полдень. Говорили мало, Кьяртан съел принесенную из дома еду к десяти, еду Давида — около половины двенадцатого, но все еще был голодным. Давид пытался заснуть на стуле, поскольку спящий не знает, что происходит вокруг, свободен от оков времени, может летать, умирать, совершать то, что совесть запрещает ему при бодрствовании. По счастью, никто не приходил, была сильная облачность, мокрый снег, около нуля, январь. Иногда возникает полное ощущение, что январское утро ходит зигзагом, и тогда лучше оставаться дома, никуда не ходить, спрятать лицо и надеяться, что мир тебя забудет. Кьяртан разгрыз кусок сахара, раздался хруст, он ругнулся, и Давид очнулся от неглубокого сна без сновидений, никак не отпускает, сказал Кьяртан, увидев глаза друга, никак, согласился Давид, они встали, нашли длинную лестницу, которую можно разложить, увеличив вдвое, направились в сторону кладовой, постояли у раздвижной двери, размышляя, открывать или нет, глубоко вздохнули и нырнули в темноту, было около часа. Продвинулись на несколько метров внутрь, сначала не различали даже очертания своих рук, подождали, пока глаза привыкнут к темноте, затем установили лестницу, свет в торговом зале казался далеким, как слабое сияние иного мира. Ты уверен, что мы прямо под плафоном, спросил Давид, когда же человек уверен, ответил Кьяртан, доставая из кармана лампочку; ну и кто из нас полезет наверх? Орел или решка, спросил Давид, взяв десятикроновую монету, решка, ответил Кьяртан, Давид потряс монетку в сложенных ладонях, затем бросил ее на тыльную сторону руки, вгляделся, сорри, друг, но я держу стремянку. Я боюсь высоты, пробормотал Кьяртан, но принялся тем не менее карабкаться в темноту, которая, казалось, густела с каждой ступенькой, надо надежнее закрыть глаза, чтобы она не действовала на нервы, не наполняла бы каждую мысль, каждое воспоминание. Держи лестницу крепко, крикнул он вниз Давиду. Я пытаюсь! Что значит пытаюсь, заорал Кьяртан и открыл глаза, стремянка дрожала. Кьяртан, я что-то слышу, раздался дрожащий крик Давида.

Кьяртан выругался, спустился со стремянки и вслед за Давидом побежал из кладовой, они уселись за стол, и Кьяртан принялся журить неврастеника Давида, когда из темноты показался верхний конец серебристой стремянки, на несколько секунд она задержалась в воздухе, а затем упала со скоростью, предписанной законами природы. Когда стремянка ударилась о землю, приятели вздрогнули. Это имеет естественное объяснение, сказал Кьяртан.

День прошел, в пять часов они отправились домой.

четыре

На следующее утро Давид зашел за Кьяртаном, подождал, пока тот соберет детям с собой еду, закончит завтрак, поцелует на прощание Асдис, на работу они не спешили, шли неторопливо, что это, как тебе кажется, спросил Давид в сотый раз, а Кьяртан в сотый раз потряс головой, ты думаешь, это из-за руин? Кьяртан снова потряс головой, представляя в мыслях женщину с загадочным спутником, и у женщины было лицо Элисабет. Люди умирают, и на этом конец, сказал он. Тогда это у нас в головах. Кьяртан пробурчал, наверное, надо позвонить Хельге? Я никакой не неврастеник, а она лишь посоветует идти на берег и смотреть на море. Она бы могла дать нам книгу о таких… ну ты знаешь, фантазиях, видениях. Они ведь все на английском? Вероятно. Ты читаешь по-английски? Возможно, не такие научные сочинения, но у меня есть словарь. Это не для моей головы, видения, и откуда ты только берешь такие слова, произнес Кьяртан, они уже пришли, хотя брели так медленно, что даже улитки бы потеряли терпение; мы заменим лампочки, обслужим заказы, видения или привидения, мне пофиг, сказал Кьяртан, входя, а мне нет, пробормотал Давид, нехотя следуя за ним.

Вчера они не стали открывать раздвижную дверь в кладовую, Давид смотрел в темноту, пока Кьяртан безуспешно пытался дозвониться Симми. Надо бы кому-то рассказать, сказал Давид, когда Кьяртан в очередной раз сдался. О чем? Ты знаешь, корм, электричество, возможно еще стремянка и то, что мы оба замечали… не знаю… что-то.

Кьяртан. Рассказать о том, что мы не решаемся войти в кладовую из-за лопнувших лампочек? И тем самым признать, что мы идиоты?

ДАВИД. Я что-то заметил, ты что-то заметил, это вывело нас из равновесия, мягко говоря, зачем об этом умалчивать, нужно иметь мужество признаваться в своих страхах.

Кьяртан. Над нами будут смеяться.

ДАВИД. Ну…

Кьяртан. Мы никому не скажем, совсем никому, разве только об электричестве, я не позволю делать из себя дурака!

Он вспыхнул, сердито уставившись на своего приятеля, который откинулся вместе со стулом — передние ножки оторвались от пола, прижал голову к стене и мог держать в поле зрения как кладовую, так и входную дверь; я всегда боялся темноты, признался Давид. Кьяртан фыркнул, потащился в сторону кладовой, понурив плечи, но замешкался за несколько метров от дверей, от темного воздуха, проникавшего в отверстие. Нервы ни к черту, подумал он, сердясь на себя, на Давида, который цедил кофе, следил за приятелем, иногда беспокойно косился на входную дверь.

Что-то тяжелое упало на крышу склада, вероятно ворон, отнюдь не редкость, но Кьяртан схватился за сердце, Давид выплеснул кофе на правую ляжку. Чертова птица, пробормотал Кьяртан, придя в себя, затем развернулся, медленно-медленно пошел к Давиду, сел на стул.

ДАВИД. Я пролил на себя кофе. Кьяртан. Обжегся?

ДАВИД. Немного, ничего серьезного. Кьяртан. Охлади на всякий случай.

Вероятно, ты прав, сказал Давид, встал, снял брюки, в красных трусах пошел в туалет, намочил тряпку в холодной воде, вернулся за стол, положил тряпку на ляжку.

Наберу-ка Симми, у нас еще час, чтобы ему дозвониться, узнаю в нем себя, сказал Кьяртан, затем посмотрел на Давида и добавил, какие же у тебя худые ноги. Через полчаса появился первый покупатель. Фермер, его хозяйство к северу от деревни, длинный жилистый малый, черноволосый, с немного выпяченным ртом, слегка пахнет навозом. Я вам не мешаю, спросил он с ухмылкой, наклонившись над прилавком. Звали фермера Бенедиктом. Приятели лишь подняли глаза, Давид надел брюки. Один из тихих дней, бодро продолжил Бенедикт, не убирая с лица ухмылки, ладно, живите как хотите, но мне нужно шесть пакетов концентрированного корма, и вот еще, я подъехал задом к дверям кладовой… шесть пакетов, если вас не затруднит, или мне придется гнать вас пинками?

Приятели посмотрели на Бенедикта, словно оценивая его, посмотрели друг на друга, затем Кьяртан кивнул, медленно поднялся, почти как против воли, подошел к прилавку, поднял тяжелую левую руку и указал в сторону кладовой, Бенедикт взглядом следил за его пальцем. Не знаю, что и сказать, медленно произнес Кьяртан, нерешительно и так тихо, что Бенедикт непроизвольно наклонился вперед, но здесь все не совсем так, как должно быть; видишь, какая там внутри темнота… А свет включить не пробовали, спросил Бенедикт. Кьяртан оторопело посмотрел на него и сказал, хотел бы я, чтобы все было так просто, я пытаюсь дозвониться Симми, но ты ведь знаешь, каков он, а чертово электричество было, да сплыло, и подъемник мы не сдвинем с места, и… ну, входи, раз ты уж здесь, посмотришь на это вместе со мной. Бенедикт поочередно посмотрел на приятелей, Кьяр-тан глуповат, Давид откинулся назад на стуле, прикрыв глаза, затем на двери в кладовую, ну вы шутники, произнес он наконец и зевнул.

Он зевнул, и Бенедикт зевнул, фермеру за тридцать, живет один, жена ушла три года назад, зовут Лоа, родом из Акранеса, не вынесла деревенской бессобытийности; господи, говорила она, телефонный звонок уже новость, едет машина из другой деревни — это такое событие, что мы все бросаемся к окнам с биноклями, терпеть этого не могу. Лоа отнюдь не преувеличивала, однако на самом деле все не так просто, наша жизнь вообще штука непростая. Иногда Лоа могла часами смотреть на Бенедикта, обожала его широкие шаги, и красивее его узкой грудной клетки для нее ничего не было, но иногда его походка казалась ей неуклюжей, он сам — тощим, ей было жестко лежать у него на груди, она отчетливо слышала биение его сердца, но доступа к нему так и не получила. Изредка он не хотел никуда идти, некоторые вечера проводил сидя на диване и никого к себе не подпускал, кроме собаки, смотрел на жену так отстраненно, будто находился на огромном расстоянии, даже на другой планете. Как-то в начале октября Бенедикт отвез жену в Акранес, четыре сумки в багажнике, прицеп, груженный разным скарбом, который обычно у нас накапливается, Лоа обняла бывшего мужа на прощание, пусть у тебя все будет хорошо, сказала она бодро, но с трудом сдерживала слезы, когда он садился в машину, такой одинокий, брошенный на произвол судьбы, чего-то явно не хватало в его темных глазах, затем он поднял руку, улыбнулся или, вернее, попытался улыбнуться и уехал. С тех пор прошло три года, она все еще посылает ему осенью шерстяные носки, рождественские открытки, а как-то весной отправила футболку BOSS с короткими рукавами. Бенедикт изредка ей звонит, ты должен познакомиться с хорошей женщиной, говорит ему Лоа, я так не думаю, отвечает он. Однако не для того, чтобы его пожалели, в таких делах ничего нельзя сделать, ему судьбой предназначено жить одному.