Лето Господне

– Отец Виктор поздравляет и очень сожалеет… – говорит он. – У Пушкина, Михайлы Кузьмича, на именинном обеде, уж как обычно-с… но обязательно попозднее прибудет лично почет-уважение оказать.

И все подходят и подходят, припоздавшие: Денис, с живой рыбой в ведерке… – «тут и налимчик мерный, и подлещики наскочили», – и водолив с водокачки, с ворошком зеленой еще спаржи в ягодках, на образа, и Солодовкин-птичник, напетого скворчика принес. Весь день самовар со стола не сходит.

Только свои остались, поздний вечер. Сидят у пылающей печурки. На дворе морозит, зима взялась. В открытую дверь каморки видно, как теплится синяя лампадка перед снежно блистающим Архистратигом. Горкин рассказывает про царевы гробы в Архангельском соборе. Говорят про Ивана Грозного, простит ли ему Господь. Скорняк говорит:

– Не простит, он Святого, Митрополита Филиппа, задушил.

Горкин говорит, что Митрополит-мученик теперь Ангел, и все умученные Грозным царем теперь уж лики ангельские. И все возопиют у Престола Господня: «Отпусти ему, Господи!» – и простит Господь. И все говорят – обязательно простит. И скорняк раздумчиво говорит, что, пожалуй, и простит: «Правда, это у нас так, в сердцах… а там, у Ангелов, по-другому возмеряют…»

– Всем милость, всем прощение… там все по-другому будет… это наша душа короткая… – воздыхает Антипушка, и все дивятся, мудрое какое слово, а его все простачком считали.

Это, пожалуй, Ангел нашептывает мудрые слова. За каждым Ангел, а за Горкиным Ангел над Ангелами, – Архистратиг. Стоит невидимо за спиной и радуется. И все Ангелы радуются с ним, потому что сегодня день его Славословия, и ему будто именины – Михайлов день.

Филиповки

Зима как с Михайлова дня взялась, так на грязи и улеглась: никогда на сухое не ложится, такая уж примета. Снегу больше аршина навалило, и мороз день ото дня крепчей. Говорят – даст себя знать зима. Василь Василич опять побывал в деревне и бражки попил, бока поотлежал, к зиме-то. Ему и зимой жара: в Зоологическом с гор катать, за молодцами приглядывать, пьяных не допускать, шею бы не сломали, катки на Москва-реке и на прудах наладить, к Николину дню поспеть, ердань на Крещенье ставить, в рощах вывозку дров наладить к половодью, да еще о каком-то «ледяном доме» все толкуют, – делов не оберешься, только повертывайся. Что за «ледяной дом»? Горкин отмахивается: «Чудит папашенька, чего-то еще надумал». Василь Василич, пожалуй, знает, да не сказывает, подмаргивает только:

– Так удивим Москву, что ахнут!..

Отец радуется зиме, посвистывает-поет:

Пришла зима, трещат морозы,На солнце искрится снежок;Пошли с товарами обозыПо Руси вдоль и поперек.

Реки стали, ровная везде дорога. Горкин загадку мне загаднул: «Без гвоздика, без топорика, а мост строит?» Не могу я разгадать, а простым-просто: зима. Он тоже зиме рад. Когда-а еще говорил – ранняя зима будет, – так по его и вышло: старинному человеку все известно. Отец побаивается, ну-ка возьмется оттепель. Горкин говорит – можно и горы накатывать, не сдаст. Да дело не в горах: а вот «ледяной дом» можно ли, ну-ка развалится? Про «ледяной дом» и в «Ведомостях» уж печатали, вот и насмешим публику. Про «ледяной дом» Горкин сказать ничего не может, дело незнамое, а оттепели не будет – это уж и теперь видать: лед на Москва-реке больше четверти, и дым все столбом стоит, и галки у труб жмутся, а вот-вот и никольские морозы… – не сдаст нипочем зима. Я спрашиваю:

– Это тебе Бог сказал?

– Чего говоришь-то, глупый, Бог с людьми не говорит.

– А в «Священной истории»-то написано – «сказал Бог Аврааму-Исааку…»?

– То – святые. Вороны мне сказали. Как так не говорят?.. повадкой говорят. Коль ворон сила налетела еще до заговен, уж не сумлевайся, ворона больше нас с тобой знает-чует.

– Ее Господь умудряет?

– Господь всякую тварь умудряет. Василь Василич в деревню ездил, тоже сказывает: ранняя ноне зима будет, ласточки тут же опосле Успенья отлетели, зимы боятся. И со-рок, говорит, несметная сила навалилась, в закутки тискаются, в соломку… – лютая зима будет, такая уж верная примета. Погляди-ка, вороны на помойке с зари толкутся, сила ворон, николи столько не было.

И верно: никогда столько не было. Даже на конуре Бушуя, корочку бы урвать какую. А вчера понес Трифоныч щец Бушую остаточки, дух-то как услыхали сытный, так все и заплясали на сараях. И хитрущие же какие! Бушуй к шайке близко не подпускает, так они что же делают!.. Станет он головой над шайкой, рычит на них, а они кругом уставятся и глядят, – никак к шайке не подскочить, жизни-то жалко. Вот одна изловчится, какая посмелей, заскочит сзаду – дерг Бушуя за хвост! Он на нее – гав-гав!.. – от шайки отвернется, а тут – цоп, из шайки, какая пошустрей, – и на сарай, расклевывать. Так и добывают на пропитание, Господь умудряет. Они мне нравятся, и Горкин их тоже любит, – важнецкие, говорит. В новые шубки к зиме оделись, в серенькие пуховые платочки, похаживают вразвалочку, как тетеньки какие.

В Зоологическом саду, где всякие зверушки, на высоких деревянных горах веселая работа: помосты накатывают политым снегом, поливают водой из кадок, – к Николину дню «скипится». Повезли со двора елки и флаги, для убранки, корзины с разноцветными шарами-лампионами, кубастиками и шкаликами, для иллюминации. Отправили на долгих санях железные «сани-дилижаны», – публику с гор катать. Это особенные сани, из железа, на четверых седоков, с ковровыми скамейками для сиденья, с поручнями сзади для молодцов-катальщиков, которые, стоя сзади, на коньках, рухаться будут с высоких гор. А горы высокие, чуть ли не выше колокольни. Повезли вороха беговых коньков, стальных и деревянных, и легкие саночки-самолетки с бархатными пузиками-подушками, для отчаянных, которым кричат вдогон: «Шею-то не сломи-и!..» И стульчики на полозьях – прогуливать по ледяному катку барынек с детьми, вороха метел и лопат, ящики с бенгальскими огнями, ракетами и «солнцами», и зажигательную нитку в железном коробе, – упаси Бог, взорвется! Отец не берет меня:

– Не до тебя тут, все как бешеные, измокши на заливке.

И Горкин словечка не замолвит, еще и поддакивает:

– Свернется еще с горы, скользина теперь там.

Василь Василич отбирает отчаянных – вести «дилижаны» с гор. Молодцы – рослые крепыши, один к одному, все дерзкие; публику рухать с гор – строгое дело, берегись. Всем делает проверку, сам придумал: каждому, раз за разом, по два стакана водки, становись тут же на коньки, руки под мышки, и – жарь стояком с горы. Не свернулся на скат – гож. Всегда начинает сам, в бараньей окоротке, чтобы ногам способней. Не свернется и с трех стаканов. В прошедшем году Глухой свернулся, а все напрашивается: «Мне головы не жалко!» И всем охота: и работка веселая, и хорошо на чаи дают. Самые лихие из молодцов просят по третьему стакану, готовы и задом ахнуть. Василь Василич, говорят, может и с четырех без зазоринки, может и на одной ноге, другая на отлете.

Принесли разноцветные тетрадки с билетами – «билет для катанья с гор». В утешение мне дают «нашлепать». Такая машинка на пружинке. В машинке вырезано на медной плашке – имя-отчество и фамилия отца, – наша. Я всовываю в закраинку машинки бочки билетов, шлепаю ладошкой по деревянному круглячку машинки, и на билете выдавится, красиво так.

Завтра заговины перед Филиповками. Так Рождественский пост зовется, от апостола Филиппа: в заговины, 14 числа ноября месяца, как раз почитание его. А там и Введение, а там и Николин день, а там… Нет, долго еще до Рождества.

– Ничего не долго. И не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и начинается – Филиповки! – утешает Горкин. – Какая-какая… самое священное пойдет, праздник на празднике, душе свет. Крестного на Лександру Невского поздравлять пойдем, пешком по Москва-реке, двадцать третьего числа ноября месяца. Заговеемся с тобой завтра, пощенье у нас пойдет, на огурчиках – на капустке кисленькой-духовитой посидим, грешное нутро прочистим, – Младенца Христа стречать. Введенье вступать станет – сразу нам и засветится.