Лето Господне

– Цельные сутки, косатик, проспал… Велел тебя поднять Эраст Эрастыч, глотку на свету глядел, а ты как гусенок талый. Ничего в глотке, миндального молочка велел… и чтобы лежать велел. С расстройства, говорит… принимаешь шибко. А мы-то как напужались, беда за бедой… Меня-то напужал, ноги не ходят.

В кухне, подо мной, стучат ножами. Это повара готовят для поминок, завтра.

– Па-ра-дные поминки будут. Дядя Егор, как папашенька покойный, любит, чтобы все первый сорт… да и не за свои денежки. Го-рдый человек. Говорит теперь все: «Уж раз я взя-лся… какой человек-то был!..» Теперь проникся, какой человек ушел. И меня, слышь, жаловать стал… все меня так – «золото ненаходное!». Со мной советуется. Папашенька так внушил. «Вы, – говорит, – с Сережей нищую братию жаловали, да-к я та-кие ей поминки закажу, бу-дут помнить!» Кажному чтоб по два блина, больших, «в солнце», говорит, чтоб… и помаслить! и киселю там, и по бутылке ме-ду!.. ме-ду, косатик, слышь?.. ме-ду, говорит… «услажу им память Сережи!..» а?.. Да, «золото ненаходное…» А «золото-то ненаходное» только одно и было у нас… у-шло, косатик, золото-то наше…

Он трясется головой в платочек.

– Оба они папашеньку жалеют… теперь-то… и крестный. По-няли… не станут нас разорять, сирот. Дядя-то Егор вашего роду, го-ряч… и на руку скор, с народом, а ничего, отходчив. Папашенька ни-когда, косатик, не дрался, а только обложит сгоряча когда… и всегда повинится, серебреца нашарит… всегда у него в жилеточке звенело. А кре-сный… уж жох! А тут и он помягчел. Вексельки давеча… при дяде Егоре… вызвал меня, при мне и переписал на дальний срок… и про-центу не прибавил! Господь и зачтет, сиротские слезы пожалел. Много от него плакались… Ну, как, милок… головка не болит?.. Ну, и хорошо, отлежись маненько, в постельке уж помолишься за папашеньку… погода-то – дождь холодный с крупой, к зиме пошло. А Михал Иванов-то наш, уголь да венички-то нам возит… цельный воз можжевельнику привез, от себя… и денег не возьмет. Всю улицу застелим, и у Казанской, как на Пасху будет. Можжевелка, она круглый год зеленая, не отмирает…

– Она… бессмертная, да?

– Будто так. И на Пасху можжевелка, и под гробик, как выносить. Как премудро-то положено… ишь, подгадал ты как – бессмертная!

– Это не я, ты сказывал… как плотника Мартына несли… ты под Мартынушку все кидал… две тачки…

– Ишь, все-то упомнил. А плачешь-то чего? ра-до-ваться об таких усопших надоть, а ты… Бессмертный… Господи, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный… Все души бессмертныи, не отмирают…

– А телеса… воскреснут?.. и… жизни будущего века, да?..

– Обязательно воскреснут! Никак, меня?.. Ужо поосвобожусь – приду.

Приходит Анна Ивановна: Егор Василич зовут.

– С тобой посижу, милюнчик. Бульонцу тебе и миндального молочка с сухариком, доктор кушать велит.

Я рад, что Анна Ивановна со мной. Она с ложечки меня кормит, будто Катюшу нашу.

– Упал у гробика вчерась, всех напугал. Даже крестный твой затревожился, сам ягодки твои с полу пособрал. Все даже подивились. Никого не жалел… а вот, пожалел. На-ка, съешь одну ягодку. Да-а… не я-годки… фи-нички. Кре-стный подарил… Все говорят, гостинчика тебе привез, сам.

Финички сладкие, как сахар, слаже. Я даю Анне Ивановне и всем… А никто не хочет, все говорят: «Это в утешеньице тебе, сам кушай».

Даже голова не кружится, только вот ножки слабы.

Только-только светает – просыпаюсь. Анна Ивановна дает сладкого лекарства, как молочко миндальное. Говорит – жарок маленький, доктор никак не дозволяет на похороны, – дождь проливной, холодный. Слышу, как воет в печке, стегает дождем в окна…

Дремлю – и слышу…

Святы-ый… Бо-о-о-же-е-е-э…Свя-а-ты-ый… Кре-э-э…пкий…Свя-а-а-ты-ый… Бес-сме-э-э-э-ртный…

Выносят Животворящий Крест!.. Животворящий Крест, в чудесных цветах, живых… Молюсь про себя и плачу… тихо плачу… не зная, что это вынос… что это выносят гроб.

– Ро-дненький ты мой, голубо-чек… дай, я тебя одену… – слышу покоящий, болезный голос, – одену я тебя, поглядишь хоть через око-шечки, – в зальце тебя снесу…

Анна Ивановна!.. Я хочу поцеловать ей руку, но она не дает поцеловать: «У мамашеньки только, у батюшки…» Я не знаю, на что погляжу через окошечки. Она меня одевает, закутывает в одеяльчико и несет. Я слаб, ноги меня не держат. Зала наша… – она совсем другая! будто обед парадный, гости сейчас приедут. Длинные-длинные столы… с красивыми новыми тарелками, с закусками, стаканами, графинами, стаканчиками и рюмками, всех цветов… – так и блестит все новым. Фирсанов, в парадном сюртуке, официанты, во фраках, устраивают «горку» для закусок… – ну, будто все это – как в прошлом году на именинах. И пахнет именинами, чем-то таким приятным, сладким… цветами пахнет?.. кажется мне – цветами. А нет цветов. Но я так тонко слышу… гиацинты!.. как на Пасхе!..

Анна Ивановна говорит жалостно, как у постельки:

– Как хорошо случилось-то!.. папашенька на другой день Ангела отошел, а нонче мамашенька именинница, пироги приносят для поздравления… а мы папашеньку хороним. А погляди-ка на улицу, сколько можжевельничку насыпано, камушков не видать, мягко, тихо… А-а, вон ка-ак… не отмирает, бессмертный… во-он что-о. Все-то ты знаешь, умница моя… и душенька бессмертная! Верно, бессмертная. А, слышь?.. никак, уж благовестят?..

Зимние рамы еще не вставили – или их выставили в зале? Слышен унылый благовест – бо-ом… бо-о-омм… будто это Чистый понедельник, будто к вечерням это: «помни… по-мни-и…»

– А это, значит, отпевание кончилось, это из церкви вынесли… – шепчет Анна Ивановна. – Крестись, милюнчик… сла-денький ты мой, у-мница… крестись – молись за упокой души папеньки… – И сама крестится.

И я крещусь, молюсь за упокой души…

– Ручоночки-то зазябли как, посинели… и губеночка-то дрожит… мальчо-ночек ты мой неутешный… у, сладенький!..

Анна Ивановна нежно меня целует, и так хорошо от этого.

– Сейчас, милый, и к дому поднесут, литию петь, проститься. Ты и простишься, через окошечко. А потом в Донской монастырь, на кладбище…

Сильный дождь, струйки текут по стеклам, так и хлещет-стегает ветром. Холодно от окошка даже. Что-то вдруг сзади – хлоп!.. как испугало!..

Я оглядываюсь – и вижу: это официант откупоривает бутылки, «ланинскую». Под иконой «Всех Праздников» – низенький столик под белоснежной скатертью, на нем большие сияющие подносы, уставленные хрустальными стаканчиками. Сам Фирсанов разливает фруктовую «ланинскую». Разноцветные все теперь стаканчики – золотистые, оранжевые, малиновые, темного вина… – все в жемчужных пузырьчиках… Слышно, как шепчутся, от газа. Это что же? почему теперь такое?.. будто под Новый год.

– А это, сударь, тризна называется… – говорит Фирсанов. – Это для красоты так, загодя… повеселей поминающим, а потом и еще наполним, в нос будет ударять-с!.. а это для красоты глазам, зараньше. Три-зна. За упокой души новопреставленного будут испивать тризну, поминать впоследок-с. Спокон веку положено, чтобы тризна. Батюшка благословит-освятит, после поминовенного обеда, после блинков, как «Вечную память» отец протодьякон возгласит.

– Гляди, гляди… подносят… – шепчет Анна Ивановна, – смотри, голубок, крестись… на-ро-ду-то, наро-ду!..

Я смотрю, крещусь. Улица черна народом. Серебряный гроб, с крестом белого глазета, зеленый венок, «лавровый», в листьях, обернутый белой лентой… Там – он – отец мой… Я знаю: это последнее прощанье, прощанье с родимым домом, со всем, что было… Гроб держат на холстинных полотенцах, низко, совсем к земле, – Горкин, Василь Василич, дядя Егор, крестный, Сергей, Антон Кудрявый… – без картузов, с мокрыми головами от дождя. Много серебряных священников. Поют невидные певчие. Льет дождь, ветер ерошит листья на венке, мотает ленты. Поют – через стекла слышно: