Лето Господне

А пироги всё несут. И кренделя, и куличи, и просвирки. Сегодня очень много просвирок, и больше всё храмиками, копеечных, от бедных. Из бань принесли большой кулич с сахарными словами – «В день Ангела» и с розочками из сахара. А Пал Ермолаич все дожидается с пирогом. Может быть, чаю дожидается? Слава Богу, выходит Сонечка и говорит, что мамаша просит извинить, она там, и благодарит за поздравление. Пал Ермолаич хочет отдать ей пирог в руки, но она отмахивается, вся красная. Тогда он говорит ласково и степенно:

– Это все я понимаю-с, барышня… такое горе у вас. А пирожок все-таки примите, для порядка.

Он ставит пирог на стол, крестится на образ, потом кланяется степенно Сонечке и уходит кухонной лестницей. Я думаю, смотря ему вслед, на его седые кудри: «Нет, он не для огородов пришел поздравить, а из уважения». Мне стыдно, что его и чайком не угостили. А отец всегда, бывало, и поговорит с ним, и закусить пригласит. Я догоняю его на лестнице, ловлю за рукав и шепчу-путаюсь:

– Вы уж извините, Павел Ермолаич… не угостили вас чайком… у нас папашенька… очень плохо… а то бы… – У меня перехватывает в горле.

Пал Ермолаич гладит меня по плечику и говорит ласково и грустно:

– Какие тут, сударь, угощения… разве я не понимаю. Когда папашенька здоров был, всегда я приходил проздравить. Как же болящего-то не почтить, да еще такого человека, как папенька! А ты заботливый какой, ласковый, сударик… в папашеньку.

Он гладит меня по голове, и я вижу, какие у него добрые глаза. Я бегу к Сонечке и говорю ей, какой Пал Ермолаич и как он папашеньку жалеет.

– А ты… – «для огородов»!.. Он пришел болящего почтить… а пирог… для порядка!..

Сонечка очень добрая, все говорят – «сердечная»; но только она горячая, вспыльчивая, в папашеньку, и такая же отходчивая. Она сейчас же и раскаялась во грехе, крикнула:

– Знаю! знаю!.. дурная, злая!.. мальчишка даже казнит меня!..

Понятно, все мы расстроены, места не находим, кричим и злимся, не можем удержаться, – «горячи очень», все говорят. Я тоже много грешил тогда, даже крикнул Горкину, топая:

– Все сирот жалеют!.. Отец Виктор сказал… нет, благочинный!.. «На сирот каждое сердце умягчается». Папашенька помирает… почему Бог нас не пожалеет, чуда не сотворит?!

Горкин затопал на меня, руку протянул даже – за ухо хотел… – никогда с ним такого не было, и глаза побелели, страшные сделались. Махнул на меня сердито и загрозился:

– Да за такое слово тебя, иритика… ах ты, смола жгучая, а?! да тебя на сем месте разразит за такое слово!.. откудова ты набрался, а?! сейчас мне сказывай… а?!. хулу на Господа!.. а?!

Со страха и стыда я зажмурился и стал кричать и топать. Он схватил меня за плечо, начал трясти-тормошить и зашептал страшным голосом:

– Вот кто!.. вот кто!.. они это тебя… они!.. к папашеньке-то не смеют доступиться, страшатся Ангела-хранителя его, так до тебя доступили, дите несмысленое смутили!.. Окстись, окстись… сей минут окстись!.. отплюйся от них!.. Да что ж это такое, Господи милостивый?!

Потом обхватил меня и жалобно заплакал. И я заплакал, в мокрую его бородку. А вечером поплакали мы с ним в его каморочке, где теплились все лампадки. И помолились вместе. И стало легче.

А пироги все несут и даже приходят поздравлять. Тетя Люба приехала с утра, удивилась на пироги и велела Маше завязать звонок на парадном. Но и без звонка приходят. Не дозвонятся – с заднего хода добиваются. Сонечка за голову хватается, если кто-нибудь неродной:

– Боже мой, все перепуталось… – такое горе, а нам сладкие пироги несут!..

– Да все же любят папашеньку, из уважения это… для порядка!..

И Горкин ее резонил:

– Да что ж тут, барышня, плохого? плохого ничего нет. А каждый так, может, в сердце у себя держит… Сергей Иваныч вживе еще, а нонче день Ангела ихнего, хошь напоследок порадовать. А что хорошего – все бы и отворотились?! Ну, сказали бы, чего уж тут уважение показывать, все равно конец. И пускай несут, нищим по куску подадим, все добрым словом помянут.

А я таю про себя, думаю-думаю: и вдруг радость?! вдруг чудо сотворится?!. И верю, и не верю…

В зале парадного стола нет, только закусочный, для родных. Матушка и к родным не выходит. Встречает тетя Люба, Сонечка – «за хозяйку»: ей пятнадцать вот-вот, говорят – вот уж и невеста скоро. С гостями как-то порадостней, не так страшно. Анна Ивановна манит нас в детскую и дает по куску именинного пирога с ливером. Мы едим, наголодались очень. А я все думаю: и вдруг чу-до?!

По случаю именин Марьюшка сама надумала сготовить обед, нас накормить. А для гостей пирог только и закуски. Обедаем мы в детской, и с нами Анна Ивановна. Обед совсем именинный, даже жареный гусь с капустой и яблоками и сладкий пирог слоеный. Анна Ивановна только супцу с потрохами хлебнула ложечку, а все нас заставляет есть: «Хорошенько кушайте, милые… надо вам силушки набираться, а то заслабнете». И я думаю: «Хорошо, что с нами Анна Ивановна… ну как бы мы без нее?!» Такая она всегда спокойная, – Сонечка про нее сказала: «Это такое золотце, такая она… как лавровишневые капли!» – и когда с ней, все ласковые и тихие. Сегодня она не в светлом ситце с цветочками, а в темноватом, старушечьем, горошками. Сонечка ее спросила, почему она для именин старушечье надела, а она сказала: «Да зимнее это, потепле… на дворе-то вон уж морозит».

А к концу обеда радость принес нам Горкин:

– Папашенька миндального молочка чуточку отпил! будто даже поулыбался. А то два дни маковой росинки не принимал.

И вдруг лучше ему станет?! а потом еще лучше, лучше?.. У Бога всего много.

После обеда мы идем в столовую, на шерстяной диван. Так привыкли за эти дни, все в уголку сидим, друг к дружке тискаемся, все ждем чего-то. На окнах, на столе и на диване даже – кондитерские пироги и куличи. Сестрицы и не открывают их, как было всегда раньше, – «а этот какой, а этот?..» – до пирогов ли теперь. А мне хочется посмотреть, если из знаменитой кондитерской пирог-торт, от Эйнема или от Флея. Но как-то стыдно, теперь не до пирогов.

Опять зазвонили на парадном. Звонок, что ли, развязался? – все даже вздрогнули. И родные, и неродные приезжают, справляются, как папашенька. В комнатах ужасный беспорядок, пол даже Маша не подмела. Валяется бумага от закусок, соломка от бутылок. И гости какие-то беспонятные: и родные, и так, знакомые, даже и совсем незнакомые, ходят из залы в столовую, из столовой в залу, носят стаканы с чаем и чашки на подносах, курят, присаживаются, где вздумают, закусывают – сами нарезают, корки швыряют сырные… смотрят даже, какие пироги! Никто за порядком не наблюдает. Сонечка тоже на диван забилась, руками глаза закрыла. А она старшая, «за хозяйку», матушке не до этого. И тетя Люба куда-то подевалась, и Горкин на дворе – ситнички и грошики нищим раздает, «во здравие». Никогда столько нищих не набиралось. Две корзины ситничков и «жуличков» принесли от Ратникова – и не хватило. Уж у Муравлятникова баранок взяли, по пятку на душу. Я выбегал за ним, а он мне: «Да счас!.. видишь, чай, – Христа ради подаю!..»

И заявился еще поздравить барин Энтальцев, который прогорелый. В прошлые именины он чужой пирог поднес папашеньке, и его не велели пускать. А в суматохе-то и вошел. Ходит по комнатам, пьет-закусывает и все предлагает за здоровье дорогого именинничка. Ему отец подарил в прошлые именины свой сюртучок, еще хороший, а у него уж все пуговицы отлетели, и весь замызганный. Подходит к нам – и громко, чуть не кричит:

– Бедные дети!.. поздравляю вас с драгоценным именинником… и желаю!.. – И вынимает из заднего кармана смятую просвирку.