Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

– И что теперь?

– Пусть бабушка его подаст заявление на посещения, вряд ли ей откажут без повода… Тебя они вряд ли допустят, госпиталь-то не просто военный, а пограничный, а сейчас его и вовсе под управление безопасности переводят. Для таких случаев и имеет смысл жениться, – невесело усмехнулась сестра. – Пойдем, там какой-то мелкий скарб остался, мыло-кружка-полотенца, что они не взяли, отдам тебе.

Алька вышла из проходной больницы с небольшим пакетиком вещей, что они с Вороном нажили за эти несколько недель. Посмотрела на небольшое серое здание через улицу, окруженное невысоким забором, со звездой на сторожке КПП. Окна были все одинаковые, трудно понять, какое – его, а нижние еще и забраны решетками. Зачем решетки? – подумала про себя она, внутренне содрогнувшись. Неужели кто-то захочет залезть в военный госпиталь с целью воровства?

Она перешла улицу и медленно прошла мимо здания, опасливо вглядываясь в окна. По темному мартовскому утру там еще горел свет. Вернее, не горел, а тлел, как… гнилушки, которые светятся иногда в ночном лесу.

Пройдя по всей длине улицу Космонавтов, на которой располагались оба лечебных учреждения, она, не зная, куда себя деть, как распорядиться этой непрошенной свободой, встала на остановке автобуса и села в первый, что пришел. Местный час пик уже завершился, и в автобусе было много свободных мест. Она устроилась у окна и тупо смотрела на проплывающие в окне микрорайоны силикатного кирпича, пятна лесопарков с заколоченными летними эстрадами и небольшую быструю речушку, что извивалась под высоким мостом. Вспомнила, что в пакете, кажется, была бутылка с недопитым фруктово-молочным коктейлем – Данька любил сладкое, и она постоянно таскала ему еду, что обычно считается детской. Коктейли эти, пряники, гематоген. Стало так жалко его, среди чужих людей, наверняка черствых и грубых, под угрозой разбирательства и даже без дурацкого гематогена, что в носу защипало. Она торопливо полезла в пакет, чтоб захлебнуть чем-нибудь подступающие слезы. Достала бутылку. Она была пуста – товарищ лейтенант на дорожку высосал весь коктейль для детей от года до пяти, зато в ней лежал свернутый в трубочку листок из блокнота. Вот как. Письмо в бутылке. Вытащила, развернула. Почерк был не его, ну еще бы, вряд ли он в этих варежках писать навострился… Знаки препинания стояли как попало, встречались даже орфографические ошибки, но интонация была настолько характерной, что она заулыбалась, будто услышав его голос.

– По последним данным, учитель домоводства возомнил себя историком, – поясняет Лариска. Димитриади в стекле смеется во весь белозубый рот.

– Каждая кухарка может управлять государством?

– Что делать-то будем?

– Суп. Из вороны.

– Да-да, мы уже умеем! – верещит Лариска.

– И плиту он починил, – задумчиво вворачивает Смирнова. – В прошлом году еще.

Возможно, все бы и сложилось так, как хотел Даниил Андреевич, но последний шестой урок был физра, и их отпустили пораньше. Когда Алька с Лариской вышли из раздевалки, Миша и Димитриади уже ждали их с вещами.

– Чё копаетесь? – хмуро спросил Миша. – Вот ваши шмотки. Руки в ноги. Быстро.

– Слушай, Миш… – начала было Алька.

– Кто не с нами – тот против нас. И за Каркушу, – парировал Миша. Алька, про себя бухтя и возмущаясь, натянула пуховик. Лариска вся светилась – так долго стесняемая репутацией отличницы авантюрная натура ликовала и рвалась наружу. Они похватали сумки и бегом бросились к выходу. Бухнула вслед тяжелая дверь; компания вылетела на школьный двор.

У калитки маячил Даниил Андреевич. Курил и трепался с кем-то по сотовому. Краем глаза запеленговав веселую компанию, он заулыбался, быстро закончил разговор и пошагал им навстречу.

– Песец, – огорчился Димитриади.

Каркуша приближался. Толкнул телефон в карман куртки, выбросил сигарету.

– Привет, дорогие. Как мы удачно совпали.

– Кому как, – сквозь зубы пробормотал Миша.

– Ну чего, постоим, пока остальные подтянутся? – Каркуша искренне радовался. Его прямо перло. Двери приоткрылись, оттуда с некоторой опаской выглянул Мкртчян. Моментально оценив обстановку, он кивнул Мише:

…Что-то мне подсказывает, что вряд ли ты, как разумный человек, соберешь вещи и уедешь в Петербург, поэтому, если нам в скором времени не разрешат свидания, милая моя Джозиана, я постараюсь прикрепить на окно своего узилища пятиконечную звездочку из бумаги; вряд ли кто-то из персонала будет возражать против украшения в виде государственной символики, а даже если она и вызовет нарекания, то какое-то время, думаю, провисит. Если тебя не затруднит прогуляться под стенами монастыря Фонтевро завтра в час обеда (13.30–14.30), то я постараюсь подкатиться к окну на названном в твою честь скакуне, коего мне было разрешено оставить, и подать какой-нибудь веселый и ободряющий знак. Ну а если тебе будет нужно покинуть этот унылый городок и заняться делами более важными, нежели шатание под моими окнами, то я также приму это с радостью и пониманием.

С почтительным расположением,

твой Д.А.

С последними словами у нее закипело что-то внутри, и ледяной комок, давно замерший у солнечного сплетения, принялся таять, причиняя и боль, и наслаждение. Все эти куртуазно-ернические изгибы его речи не могли заслонить короткого «твой», а еще более – того, что ему потребовалось перед лицом новой и грозной неизвестности написать ей чужою рукой это письмо. Она засмеялась, представляя напряженную от усилия физиономию Ивана Карповича, выводящего на бумаге столь редкие в обыденной жизни слова и выражения. Ой, а времени-то сколько? Ведь если письмо написано вечером, то завтра – это сегодня! Она отдернула рукав, глянула на часы. Было всего лишь начало одиннадцатого. Она прикинула, что успеет еще забежать к Ольге Константиновне и позвонить бабушке, чтобы сообщить ей о неприятной перемене. А затем – вперед, под стены Фонтевро!

– Ребят, вы идете?

Даниил Андреевич рассмеялся.

– Не переживай, Руслан. Куда они теперь денутся.

…Каркуша вежливо пропустил их вперед и прикрыл за собой дверь. Оглядел класс – не хватало человек пять или семь, но общий баланс был явно в его пользу.

– Ну что, – Алька с удивлением подметила, что Каркуша начал нервничать. Отвернулся к доске, повесил экран. Обернулся, сжал пальцы.

– Продолжим так трагически прервавшуюся лекцию. Поскольку гулять у нас не получается, будем смотреть что-то вроде кино.

Даниил Андреевич задернул шторы – темноты никто не боится? Включил диапроектор. Зарядил слайды. На экране – любительская картинка: черно-белый ландшафт, метро «Автово». Толпа и военный оркестр.

– Это было очень странное время. Знаете, как в жизни у человека, так и в жизни страны бывают такие… тектонические сдвиги, когда на поверхность выходит сразу несколько жил, горных пород. И за любую можно взяться. Начать ее разрабатывать. Ну, ладно… – Каркуша, казалось, слегка запутался, но у него пока была фора неожиданности. – Метро у нас собирались строить еще до войны, но по понятным причинам проект не состоялся. Практически каждая станция первой очереди должна была каким-то образом прославлять вождя народов – статуи, барельефы. Сталин и ученые, Сталин и матросы, Сталин и письма горожан. И в итоге получился почти что казус – наверху происходили разнообразные события и перевороты: запустили «дело врачей», Сталин умер, «дело врачей» закрыли. К власти пришел Лаврентий Берия; амнистировал уголовников. «Холодное лето 53-го» смотрели? Нет? Посмотрим. Потом Берию сместили, в декабре 53-го он был расстрелян. Плакать о нем не будем, потому что та еще сволочь.

…Со дня перевода Даниила Андреевича в госпиталь уже прошло больше трех недель. Двор с тыльной стороны здания, куда выходило окно его палаты, стал Альке знакомым не менее, чем двор ее детства: замыкавшие с двух сторон пятиэтажки, выход к гаражам, в центре – странная ложбинка, в которой обитали два десятка сосен, пара кустов сирени и теннисный стол. На этот стол, пустовавший по холодной еще весне, она и присаживалась с рюкзаком и термосом чая, ожидая, пока в пятом справа окне третьего этажа покажется знакомый силуэт. Звездочку бдительные санитары соскребли уже на второй день, но в ней и не было больше нужды – окно это она запомнила с первого раза. Екатерине Игоревне разрешили посещения два раза в неделю в приемные часы, она регулярно приезжала, несколько раз Даниил Андреевич передавал через нее, чтобы Алька прекращала маяться дурью и ехала в город, угрожал даже, что больше не будет подходить… то есть, приезжать к заветному окну. Пару раз он действительно пропускал свидания, но больше чем на день-два его не хватало, а Алька спокойно выдерживала характер, почему-то уверенная, что ничего пока не изменится. В конце первой недели, правда, пришлось понервничать – Ворон был особенно не в духе и передал через бабушку записку без обычных его куртуазных реверансов, жестко и в лоб – «если меня закроют, не вздумай дожидаться». Алька так психанула, что Екатерина Игоревна быстро ее расколола насчет содержания письма. Добившись ответа, пожала плечами – все они так говорят, это проявление благородства в их понимании. Ждать или нет и сколько – решать только тебе. Она тогда рассказала о знакомом доктора Кольцова из военной прокуратуры и предложила ему позвонить, но Екатерина Игоревна ответила – что-то ей подсказывает, что для этого звонка сейчас не лучший момент. И действительно, хотя о ходе следствия им не говорили, но Екатерина Игоревна подметила, что вскоре от Данькиной палаты (кстати, отдельной) пропал дежуривший там с первых дней военнослужащий из Дружины, а Ворона перевели в палату уже общую. Они обе согласились с тем, что это, безусловно, очень хороший знак. Пришли деньги от Данькиной американской мамы, и Екатерина Игоревна сунула из них какой-то сестричке, показавшейся ей подобрее, чтобы она ходила за товарищем лейтенантом. Обе они сомневались, что сестра выполнит обещание, но так было немного спокойнее. Мама тоже грозилась прилететь с недели на неделю, но все время что-то ее задерживало. Екатерина Игоревна предположила, что Любочка, как она ее называла, просто боится столкнуться со столь удручающей реальностью, ведь пока она не видит этого своими глазами, у нее где-то в Петербурге есть молодой, здоровый, подающий надежды сын, а не беспомощный калека с неопределенным и не слишком радужным будущим. Жила Алька так же у Ольги Константиновны, иногда Екатерина Игоревна тоже оставалась там ночевать, тогда Алька переселялась на раскладушку. Они немного заплатили хозяйке из присланных Любочкой денег, та была довольна.

Раздались тихие смешки. Даниил Андреевич улыбнулся, слегка успокоился – по крайней мере, перестал метаться по классу и присел к учительскому столу.

– …Кстати, именно Маленкову принадлежит мысль о том, что ядерную войну выиграть невозможно. Так называемая «оттепель» началась еще при нем, но ассоциируется она с Никитой Хрущевым, который и приходит к власти… – Каркуша вертит ручку проектора; на экране появляется следующий слайд – вестибюль метро во всем сверкающем великолепии – …То есть возглавляет партийный аппарат в январе 55-го года. В последние два года из проекта метрополитена убирают большинство запланированных сталинских монументов. Итак, мы видим, как история преломляется в отдельно взятом объекте материальной культуры… По первоначальному проекту все колонны станции «Автово» должны были быть облицованы литым граненым стеклом. При Хрущеве от этого отказываются, в итоге мы видим, что часть колонн выглядит уже попроще…

– Напоминает Древний Египет, – подает голос эрудированная Лариска.

– Да, культура сталинской эпохи была обращена куда угодно, но только не в повседневность. В этом смысле она представляла собой крайнюю форму идеализма, что, кстати, роднит ее с нацистским проектом. Миф о великой Германии, миф о нерушимом Союзе.

– Россия, великая наша держава! – Алька Смирнова глумливо воет с места.

– Я что, должен встать? – интересуется Ворон. – Дети, я ни в коем случае не хочу окорачивать в вас такое естественное чувство, как патриотизм. Но вы должны осознавать, что в наше время для того, чтобы генерировать миф, вовсе не обязательно строить подземные города и рассылать полстраны по «беломорканалам». Достаточно запустить несколько циклов пафосных передач по центральному ТВ, и люди в маленьких уральских городках будут работать на заводах за тысячу рублей в месяц и гордиться своей великой отчизной.