Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

– То есть? – не сразу поняла Алька.

– Ну, это мой вообще-то номер.

– Да? Ну, значит, вам… Олег Владимирович. По поводу лейтенанта Ворона. Алевтина. – Она окончательно смешалась под насмешливым взглядом.

– Ну, здравствуй, Алевтина по поводу лейтенанта Ворона… Пойдем, что ли, пирожков потрескаем, – кивнул он на кафе, откуда она только что выскочила.

– …Что у вас тут? С рыбой, с морковкой, с мясом… Гавкало или мяукало? Знаешь анекдот?

– Какой?

– Гавкало или мяукало? Дурацкие вопросы задавало. Давай-ка с рыбой, она-то по крайней мере молчала. Девушка, насыпьте нам пирожков с рыбой и два кофе. Хороший хоть парень, этот твой лейтенант Ворон? – быстрый взгляд в ее лицо. – Ну, понятно. Ох, девки, девки… Садись вон в угол, что застыла.

…В общем, так – на Ворона твоего нет ничего, он проходит потерпевшим и еще свидетелем по другому делу. Не очень хороший замес там с этой Дружиной клоунской, которую за каким-то хером допустили к серьезным вопросам, она уже решена к расформированию и там по начальству открыта пара производств. Ну да это ни тебя, ни твоего Ворона не касается. Пока.

Данька медленно, по глотку тянет водку. Мечта, да.

Петрович неожиданно раскисает. Не говорит ничего, но морда его крепкая плывет, как свечка. Данька откидывается на спинку. Он не знает, что тут сказать. По-человечески ему жаль Петровича, он, в общем, не виноват. Сам он тоже вроде не виноват, но все-таки лучше бы они здесь оба не сидели.

– Можно рассуждать логически? – кивает лейтенант, сцепляя за спиной пальцы.

– Ну.

– Так, значит. Сомневаться есть основания.

– То есть? – капитан поднимает лицо. Он так ничего, симпатичный мужик, хоть и кабан, конечно. Нос топориком, весь крепкий, мясистый. Жарить бы тебе, думает Данька, шашлыки с сослуживцами в своем Верхнеразъезжинске, гонять азеров и от них же милостиво принимать на лапу. Весь тот ленивый уклад, который так долго набивал ему оскомину своей пошлостью и в котором ему не находилось места, сейчас кажется вполне себе ничего.

Улыбнулся длинным неровным ртом.

– Что еще интересует?

– А что с ним дальше?..

– Дальше комиссуют, кому он нужен без ножек. Разве что тебе, – хохотнул. – Ну извини, профдеформация. – Из упырей, что его пытали, одного взяли уже, ну так, мелкую сошку. Остальные в розыске пока. Твоему, может, что-то дадут за так сказать геройство и ущерб здоровью, и чтоб не вякал нигде об истории этой. Жилплощадь скромненькую, скорее всего, в каких-нибудь ебенях. Так что он у тебя теперь мужчина с приданым.

Усмехнулся, заел пирожком.

– Вот такая вот, сестренка, конфигурация. Пирожки говно какое-то, лучше бы с морковкой взял. Но котам сойдет. Есть у вас кот? Нету? Заведите. С котом веселее, и они, говорят, стресс снимают.

Допил одним глотком кофе, достал сигарету, постучал об пачку, распределяя табак поудобнее.

– Ну все, если вопросов нет больше, побежал я, служба не ждет. Михал Палычу привет, мировой мужик, лечил меня, когда я из южной командировки с осколком в башке приехал. Бывай, молодец, что парня не бросила. Побольше бы баб таких.

Алька осталась сидеть за столиком с недопитым кофе и молчаливыми пирожками с глупой улыбкой на физиономии, хотя улыбаться ей вообще-то совершенно не хотелось. Та часть Данькиного мира, что до поры была не то чтобы скрыта от нее, но как-то затемнена, вдруг предстала с оглушительной и жестокой простотой. Она пока не знала, что с этим делать, но она непременно придумает. Они вместе придумают.

Ворона выписали из госпиталя через три дня. Забирала его Алька, Екатерину Игоревну она отговорила от этого предприятия, памятуя ее состояние при последнем посещении – когда забежала к ней после Шпалерной, ведь та жила поблизости, бабушка еще вовсю хлюпала и сморкалась. Тогда же Екатерина Игоревна дала ей денег на всякий пожарный – ну вот он и пришел пожарный, Даньку выписывают. Вместе они погрузились в буханку военной скорой помощи, которая шла в Питер и везла еще двух больных на какие-то исследования, для которых в госпитале не было аппаратуры. Один боец лежал посреди машины на носилках, другой, с костылями, сидел напротив нее, а Данька на крепко принайтованной коляске устроился рядом. Он выглядел истощенным и уставшим, будто погасшим на исходе последних недель, проведенных в монастыре Фонтевро. На свидания к окну не приходил, потому что протезы пытались пригнать и повредили ноги… то, что от них осталось. Пришлось несколько дней лежать в лежку.

– Права твоя женщина, – наконец заявляет лейтенант. Как обычно от водки, он ощущает, что с первым прояснением в мыслях наступает невнятность в языке.

– Ладно, – соглашается Петрович. Подливает. – Только не ее это дело.

– Почему не ее? – пожимает плечами лейтенант. – Дети есть?

– Ты пей, Дань, – советует Петрович. – А то какой-то ты напряженный.

Как всегда, под хмельком Петрович чутко улавливает в собутыльнике нечто чуждое.

– Ты еврей, что ли?

Лейтенант смеется. Смех у него хороший, откровенный, но вот улыбка – с вызовом. Непочтительная.

– На четверть, – кивает он и кладет на стол аккуратные маленькие ладони.

– Ах-ха-ха! Самому не смешно? – спрашивает Петрович.

– Нормально, – Данька выбивает пальцами легкую дробь, – капля еврейской крови есть в каждом. Просто я об этом осведомлен, а вы – нет.

Стоп, – говорит себе Данька. – Стоп. Кому ты говоришь об этом? Что вообще за разговор такой идиотский?

– Ты мне, Данила, не лепи из говна солдатиков. Ты ж татарин. – Петрович не согласен.

– Жизнь многообразна, одно другого не исключает. Моя Родина – русский язык. Вообще-то.

Данька чувствует, что его несет. Остановиться бы вовремя, – с тоской размышляет он.

– Дети есть, – говорит Петрович. В отличие от лейтенанта, он крепко держит нить разговора.

– Вот и подумай. – Данька тоже вспоминает о чем-то и неопределенно взмахивает рукой. – Фигли твоей женщине срываться; ты – ты понятно, выполняешь важное государственное задание. А она при чем? Ей твоего пацана или девочку там вырастить – это главное.

– Сейчас получше?

– Заросло, как на собаке. Даже обидно, никакой романтической томности во мне.

Помолчали. Машина довольно скоро шла по нижней приморской дороге, в маленьких пыльных окошках мелькал распускающийся лес и иногда – берег моря, уже почти освободившегося ото льда.

– Мне квартиру подарили, представь. – Нарушил он наконец молчание. – В какой-то жопе мира, но сам факт… Родина не забыла. – В голосе послышались характерные ернические нотки.

– Ну, все же квартиру, не самокат, – поддержала она тон. – Вот тогда было бы обидно, да?

– Да я даже самоката не заслужил, по честноку-то.

Покатал слюну под языком так, будто готовился сплюнуть, но воспитание не позволило харкать на пол.

– Наверное, туда поеду, как оклемаюсь чуть.

Алька взглянула на резкий профиль с запавшими щеками и заостренным ухом, словно объеденным по краям – последствия обморожения. Не спросила почему, просто кивнула.

– Верно. – Петрович клонится к столу. Водит по нему кривым пальцем. Говорит, трогательно надсаживаясь: – Девица у меня. Светочка. Светлана Александровна.

– Ну, вот, – выпили уже порядочно, и Данька теряется: – Имя красивое.