Летописцы Победы
Шрифт:
С самого начала поездки Эренбургу хотелось встретиться с французскими пилотами авиаполка «Нормандия», сражавшегося против общего врага крыло к крылу с советскими летчиками. И вот за Березиной уже под вечер мы оказываемся на недавно отбитом у врага аэродроме. Повсюду — остовы сожженных «юнкерсов» и «мессершмиттов». Между ними — только что приземлившиеся «Яковлевы» и «Лавочкины». Тут же и передовая команда «Нормандии — Немана», возглавляемая заместителем командира полка Луи Дельфино. Надо ли говорить, как обрадовался тому Эренбург! Расположившись за сколоченным из горбылей столиком, ужинаем с французами. Они экспансивно, перебивая друг друга, рассказывали о воздушных боях, проведенных над Борисовом; там было сбито семь гитлеровских самолетов! Илья Григорьевич отрывисто переводил мне на русский гортанные восклицания «нормандцев».
Командир истребительной авиадивизии, перебазировавшейся на этот аэродром, прознав, что поблизости находится Эренбург, тотчас же прислал за ним группу своих пилотов. Надо заметить, что популярность Ильи Григорьевича в войсках была преогромная. Его хорошо знали многие фронтовики — от рядовых и до высших военачальников — по гневным, разоблачающим суть фашизма чуть ли не ежедневным выступлениям в «Красной звезде». Где бы мы ни оказывались в той поездке, достаточно было упомянуть имя Эренбурга, как наш «виллис» беспрепятственно пропускали всюду. А сам Илья Григорьевич, несмотря на далеко не молодой возраст — за пятьдесят! — был неутомим. Мы обычно усаживались в машину на рассвете и покидали ее в сумерки; случались и ночные поездки. При этом Эренбург стремился находиться прежде всего там, где было «горячо». И если, честно говоря, возникала опасность, от которой писателя следовало бы оградить, он, осерчав, выбирался из машины: обойдусь, мол, без провожатых и буду там, где считаю нужным. И приходилось поступать так, как хотелось Эренбургу, хотя у меня и был строжайший приказ Ортенберга — присмотреть, чтобы Илья Григорьевич «не лез куда не надо»…
Ночь, проведенная в землянке командира истребителей, оказалась неспокойной. Никто не спал: наши ворвались в Минск! И едва развиднелось, мы с Ильей Григорьевичем помчались по автостраде туда, к столице Белоруссии.
Потянуло гарью. С холма открылся вид на Минск — многострадальный город, переживший тысячу сто суток гитлеровской оккупации. В небо поднимались клубы дыма, во многих местах полыхали языки пламени. Город был буквально начинен минами. В течение получаса на наших глазах взорвалось несколько зданий. Из массивного Дома правительства саперы выносили ящики с толом, а с его фронтона бойцы свалили фашистскую паучью свастику.
Какие только встречи не возникали в окутанном дымом городе! С жителями, наперебой рассказывавшими о зверствах гитлеровцев; с нашими солдатами и офицерами, первыми ворвавшимися в Минск. Встречались и товарищи по перу. В запыленных гимнастерках, с покрасневшими от усталости глазами корреспонденты «Правды» — Вадим Кожевников, Мартын Мержанов, Яков Макаренко; наши краснозвездовцы — Яков Милецкий и Николай Прокофьев. Во второй половине дня, поблизости от шоссе, ведущего на Барановичи, повидались с Петром Павленко. Худощавый, подтянутый, в гимнастерке с полковничьими погонами, перехваченной ремнями, он походил на командира дивизии, на часок-другой оставившего свой командный пункт. С присущим ему юморком делился впечатлениями: «Идет группа фашистских солдат. У старшего — записка: «Препровождается в тыл восемь фрицев. Оружие оставил при себе. Водитель Герасимов…» «Перекресток. Девушка-регулировщица. Курносенькая, рязанская, а рядом, в кювете, почти полтораста гитлеровских солдат. Вышли из леса и сдались в плен девахе».
Белоруссию справедливо называли партизанской республикой. На улицах ее столицы Эренбург разговорился с командиром отряда 1-й Минской бригады, вошедшей в город вместе с нашими танкистами. Отряд втягивался на центральный проспект. Рота за ротой шли люди в штатском, вооруженные автоматами и пулеметами. У многих — ордена и медали. Колонну замыкала партизанская батарея, а за нею понуро шагали примерно полтораста гитлеровцев. Последний бой отряд вел в районе Червени. Там, не выдержав рукопашной, фашисты начали сдаваться в плен. Вот их и решили партизаны привести в Минск, чтобы «было чем похвалиться перед народом…»
И эта, и другие подобные встречи невольно припомнились, когда после войны однажды в конференц-зале «Правды» собрались бывшие партизаны во главе с начальником Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко. Среди них — минская подпольщица Глафира Суслова; подрывник Николай Нагибов, проведший в тылу врага больше тысячи суток; пулеметчик Дмитрий Барашкин, ставший Героем Социалистического Труда,
и другие. Со многими из них нам с Эренбургом доводилось тогда встречаться и в Минске, и в Логойске или под Столбцами, возле Молодечно или Ивенца — на дорогах наступления. К сожалению, на том послевоенном партизанском собрании писателя не было — незадолго перед тем он скончался. Народные мстители почтили намять Ильи Григорьевича минутой молчания…В Минске еще слышались взрывы, а первые эшелоны наших войск уже ушли далеко на запад, не обращая внимания на гитлеровские части, оставшиеся позади. Их группировки, порою весьма крупные, пытаясь вырваться к своим, действовали довольно дерзко. Нам с Эренбургом довелось быть свидетелями подобных боев. Как-то, на исходе дня, после поездки на приемный пункт военнопленных — а у Ильи Григорьевича к ним, разным, от солдат до генералов, был свой особый, писательский интерес — мы направились на КП командарма В. В. Глаголева, некоторым частям которого была поручена ликвидация окруженной под белорусской столицей группировки врага. Офицеры, расположившиеся в лесочке юго-восточнее Минска, встретили нас радушно. Кто-то, зная, что Эренбург не пишет, а «выстукивает» свои статьи, положил в наш «виллис» трофей — портативную пишущую машинку; кто-то принес пачку писем фашистских солдат, найденных на полевой почте. На траве расстелили «скатерть-самобранку». Наплывали сумерки. Было удивительно тихо.
— Заночуем здесь, — предложил Илья Григорьевич.
Однако лесную тишину вдруг разорвала яростная автоматная стрельба. Она возникла где-то рядом и, ширясь, стала охватывать лесок.
— Тревога!
Все схватились за оружие. Заурчали моторы машин. Поступил приказ командарма Глаголева: немедленно оставить лесок, ибо именно через него пыталась прорваться крупная группа противника. Под пулевыми трассами наши машины прямиком через ржаное поле устремились к окраинам города. Там, в комендатуре, под грохот бомбежки повстречались с приехавшим в Минск, обеспокоенным вылазкой врага командующим 3-м Белорусским фронтом И. Д. Черняховским.
— Чем помочь, Василий Васильевич? — спросил он командарма.
— Справимся сами, — ответил Глаголев, докладывая о принятых мерах.
Когда служебный разговор закончился, Черняховский по-дружески обнялся с Эренбургом. Оказывается, их знакомство возникло еще на Брянщине, где военачальник командовал дивизией, а Илья Григорьевич писал в «Красной звезде» об отваге ее воинов, мужестве командира — человека смелых решений, активных действий. Здесь, в Минске, им припомнились те дни. Тогда — горечь отступления. Теперь — радость боевых успехов. О многом, конечно, хотелось поговорить. Но командующего фронтом ждали неотложные дела. Он попросил:
— Приезжайте через денек-другой в штаб. На всю ночь. Тогда наговоримся вдосталь…
И такая обстоятельная и интересная беседа состоялась. Как много она дала для более отчетливого понимания происходившего как тут, на 3-м Белорусском, так и на соседних фронтах, войска которых все резче и сильнее развертывали стратегический веер наступления.
В грозовой июльский день подъехали мы к полусожженному селу Большой Тростянец, возле которого гитлеровцами был оборудован концентрационный лагерь. Эренбург, разминая затекшие ноги, сошел с машины и, чуть сутулясь, стал прохаживаться. Завернул за угол хаты и тут же позвал меня: «Сюда, скорее!» Там чернели фундаменты сгоревших бараков. Серую золу утрамбовал недавний ливень. На ней белели сотни омытых дождем человеческих черепов. В мрачном молчании мы обошли вокруг обуглившегося барака, второго, третьего. На лужайке — кладка обгоревших бревен. На них в несколько рядов опутанные колючей проволокой полусожженные трупы людей.
— Средневековое аутодафе! — горько резюмировал Эренбург эту страшную картину еще одного фашистского злодеяния. И он писал о концлагере в Большом Тростянце, о сожженной вместе с жителями деревне Хатынь, о зверствах ксендза католического собора в Ракуве Ганусевича. Писал с гневом и болью. «Нужно пройти или проехать по длинной дороге из Москвы до Минска и дальше до Вильнюса, чтобы понять тоску солдатского сердца…»
Накал боев, развернувшихся теперь уже в Польше и Литве, возрастал с каждым днем. Солдаты узнавали у местных жителей, далеко ли до границы с Германией, просили журналистов публиковать в армейской и дивизионной печати сводки, сколько еще надо пройти километров, чтобы окончательно изгнать оккупантов с советской земли.