Летописцы Победы

Оказалось, что в строю осталось только шестеро во главе со старшим лейтенантом Иваном Рябовым. Я встретился с ними…

С трудом выговаривая каждое слово, лейтенант дал мне, как теперь бы сказали, интервью. Мне не показались излишне пафосными его воспоминания о школе, которую он недавно закончил. Не об этой школе, но именно обо всем, что связано у юноши с понятием «школа».

Заметку в газете «Красная Армия» я так и назвал: «Школа Ивана Рябова». Шестнадцать танков врага сгорели на подступах к железнодорожной школе…

Это было 9 июля сорок третьего года…

Вот как запечатлен тот день в поэме «Поныри», написанной тогда же:

Шел бой на станции. Кругом Железо, немцы, мертвецы. Но новой школы красный дом Решили не сдавать бойцы. Окружены со всех сторон Они сражались. Здесь был ад. Но эта школа — детский сон, Уроки, пионеротряд… Что значило отдать ее? Ведь это значило отдать И детство светлое свое, И нас оплакавшую мать. В разбитый телефон сипя, Кровь растирая на лице, Огонь «катюши» на себя Безусый вызвал офицер. Лишь чудом он остался жив. Что думал он в тот страшный миг, Себя мишенью положив, Какую мудрость он постиг? Об этом я его спросил, Когда он выполз из огня. Он отвечал: «Я был без сил, В кольце сражался я два дня, Но я поклялся победить, Разбить врага любой ценой. Так жадно мне хотелось жить, Что смерть не справилась со мной».

…Однажды ко мне в Москву приехали пионеры, учащиеся железнодорожной школы на станции Поныри (школа теперь в новом здании). Они привезли фотографию Ивана Рябова, подробно рассказали о нем. Они дружат с семьей старшего лейтенанта (он погиб в 1944 году в боях за Белоруссию и похоронен в поселке Вятка Гомельской области), свято чтут его память.

А там, где стояла школа, которую защитил Иван Рябов, поставлен монумент. Ребята подарили мне снимок: на камне строки из поэмы «Поныри»:

Здесь не было ни гор, ни скал, Здесь не было ни рвов, ни рек. Здесь русский человек стоял, Советский человек.

4. Сколько осталось до Берлина?

Если меня спросите, что было самым трудным в работе корреспондента фронтовой газеты, не задумываясь, отвечу — связь.

Пользоваться многоступенчатой штабной или политотдельской связью не всегда возможно. Телеграф и радио обслуживают боевую операцию, передавать материал, скажем, начинающийся со слова «вечерело» или «не успела высохнуть роса, как вновь закипел бой» просто неприлично в этих обстоятельствах. Депеши и рапорты идут своим путем, кочуют из дивизии в корпус, из корпуса — в армию, из армии — в штаб фронта.

Значит, надо искать пути доставки материала с передовой в газету, пользоваться любой оказией. Конечно, поэту легче: стихи, наверное, пишутся не для одного дня. Однако и это представление с точки зрения моего опыта неверно.

…В нашей походной жизни на последнем этапе войны, да и на других этапах, особую роль играли верстовые столбы. С особым пристрастием и волнением замечали — до границы Родины — столько-то, а потом — столько-то до Варшавы, до границ Германии, наконец, до фашистского «логова» — до Берлина.

Во фронтовой редакции родилась идея: сообщать на первой странице газеты, сколько километров до Берлина. Однако замысел оказался неосуществимым. Наступающий фронт — огромный участок территории: одной дивизии надо пройти по прямой до Берлина столько-то километров, а другой, находящейся на фланге, — километров на двести больше. Кроме того, ясно, что путь к победе прямым не будет: война есть прежде всего маневр. Сообщать, что «часть такого-то» находится там-то, тоже опасно: разведка врага сразу определит, кто действует на направлении главного удара.

Но еще большим препятствием к осуществлению газетной, и по-газетному горячей, задумки было то, что фронт находился в непрерывном движении и шапка с цифрой могла устареть до того, как газета попадет в наступающие части.

Внесли коррективу: пусть о том, сколько километров осталось до Берлина, сообщают стихи. Товарищи решили, что стихи — материя приблизительная и необязательная, в стихах можно смело округлять цифры.

Окончательным решением был приказ редактора. Мне предписывалось начиная с пятисот километров (дело было на территории Польши еще в 1944 году) отмечать стихотворением в обязательном порядке каждые сто километров, а при особой поэтической удаче — еще и пятидесятикилометровые отрезки. Таким образом, написать придется непременно пять стихотворений, а может быть, и все десять. Для меня путь к победе был как бы распланирован и определен. Могу теперь, через десятилетия, признаться в одном своем суеверии: убить меня уже не могли — я должен пройти сто, потом еще и еще сто километров в западном направлении. И еще сто…

Условились с редактором, что я буду находиться все время в частях, осью движения которых являются шоссейная и железная дороги от Бреста до Берлина, то есть наиболее прямой путь.

Итак, пора начать осуществление редакционной затеи.

Первое стихотворение, мой поэтический старт — пятьсот километров.

Так стихи и названы.

Я не был в Германии. Я не видал никогда Фашистское логово, злобные их города. Но вот перекресток дорог среди польских долин. На стрелке: пятьсот километров отсюда — Берлин. Пятьсот километров. Расчет этот точен и прост: Прошел я от Волги, пожалуй, две тысячи верст… Пятьсот километров на запад — последний рывок. К Берлину направлены стрелки шоссейных дорог.

Отметить стихами не удалось ни четыреста, ни триста километров. Нет, стихи были сочинены во время, когда наши танки — гвардейская армия генерала Катукова — устремились в прорыв.

Я находился в ядре войск, рвущихся на запад по тылам противника и перешедших уже границу рейха. Радиосвязь была и крайне ограниченна, и весьма загружена, начальник штаба генерал Гетман, как я ни просил его, как ни убеждал, все же не дал разрешения передавать стихи по радио. Оказии не было. Я понял, что непременно опоздаю на страницы газеты. Вот концовка того стихотворения:

Стих мой мчится с танками вместе. До Берлина осталось двести. Ночь. Огонь. Лихорадка погони. Голос юноши в шлемофоне. Говорит он тихо и просто: — До Берлина сто девяносто. Как мечтаю я, чтоб скорее Эти стихи устарели!

Конечно, я бы пожертвовал любыми стихами, только бы хоть на километр стать ближе к Победе. Но маленькое литературное лукавство было в концовке: мой редактор будет лишен возможности упрекнуть меня за нерасторопность, за то, что стихи не доставлены вовремя.

Стихотворение «Сто километров» пришлось корректировать, что называется, на ходу. Оно кончалось так:

Перед последним жестоким ударом Я оглянусь на мгновенье назад. Вижу домов сталинградских руины, Верю в грядущее их торжество. Нам остается идти до Берлина Семьдесят пять километров всего.

Поезд-редакция двигался вслед за наступающими войсками. Спасибо воинам-железнодорожникам, героическими усилиями восстанавливавшим путь.