Летучая мышь

– Но зачем?

– Чего не знаю, того не знаю. Признаться, я сам не раз искал ответа на этот вопрос. Но ни один ответ не кажется достаточно убедительным.

Я зашел с другой стороны:

– А вам лично Маршан нравился?

После недолгого колебания он ответил:

– Нет. Я всегда не любил людей себе на уме. Их можно уважать, сотрудничать с ними. Но любить человека, душа которого отгорожена от тебя колючей проволокой или, скорее, каменной стеной... Сквозь колючую проволоку хоть что-то видно. Нет уж, увольте.

– Расскажите о его привычках.

– Работал, как машина. На службе проводил семь дней в неделю часов по двенадцать, а то и все четырнадцать, и от персонала требовал того же. Много времени тратил на выслушивание докладов и отчетов. Записывал мало, а то и вовсе ничего, но помнил все. Мог даже в момент острого политического кризиса бросить все и уехать на уик-энд в свой избирательный округ - в Авейрон. Занимался там местными проблемами с той же одержимостью, с какой здесь, в Париже, решал куда более серьезные вопросы.

– Вы находите это странным - что член правительства так предан своим избирателям и заботится об их интересах?

– В нашей стране многие заметные деятели состоят в мэриях небольших городов, однако непосредственную работу за них выполняют местные депутаты. Андре Маршан был исключением - в напряженный политический момент мало кто из политиков решится покинуть Париж. Он же этого не боялся. И, заметьте, ему вовсе не надо было завоевывать голоса в своем округе, народ там и так стоял за него горой.

– Вы находите этому какое-то объяснение?

– Никакого! Разве что стремление к совершенству.

– Вам случалось ездить с ним в Авейрон?

– Весьма часто.

– Что он там делал такого, о чем стоило бы написать?

– Целиком погружался в дела мэрии Родеза, возводил на необыкновенную высоту все эти мелкие проблемы.

– И вы все время проводили с ним?

– На встречи с сельскими избирателями он ездил один, сам садился за руль. Обожал быструю езду.

– Без охраны?

– Охранники раздражали его, как и все остальные сотрудники.

– Что все-таки побудило его к самоубийству?

Снова на тонких губах мелькнула ироническая улыбка, чуть поднялась бровь.

– Может, эмоциональный кризис?

Это был не ответ на мой вопрос, а предложение. Я попробовал проявить настойчивость:

– Но все же есть у вас какое-то мнение, господин де Монтан?

– Не считаю нужным делиться своим мнением даже с представителем столь уважаемого агентства, как "Рейтер".

– Это невеликодушно, - упрекнул я его.

– Возможно. Но не хотелось бы делать достоянием публики то, чего не могу подтвердить фактами. Если Андре Маршан покончил с собой, стало быть, были серьезные причины. Он никогда не делал ничего без достаточных к тому оснований, действовать вслепую или сгоряча было ему несвойственно.

– Охотно верю, - согласился я.
– Но какие это причины?

Вместо ответа мой собеседник поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.

– Я вдвойне благодарен вам за эту беседу, господин де Монтан, - сказал я, тоже вставая.
– Вас наверняка предостерегали от подобных встреч с журналистами.

– Я сам распоряжаюсь собой, - ответил хозяин, не отрицая моей догадки и не подтверждая её. Мы направились к выходу, но он внезапно остановился.

– Когда Андре Маршан был жив, я не мог понять, что им движет, произнес он, - Когда умер - тоже. Я достаточно стар, чтобы разбираться в людях и осмысливать их поведение. Так вот - Маршан, как политик, не руководствовался ни одним из обычных мотивов: ни амбициями, ни жадностью, ни альтруизмом, ни патриотизмом. Даже особого стремления к власти у него не было. Другое что-то им управляло, - он помолчал, слегка покачивая головой. И вежливо проводил меня до самой двери.

По дороге от дома Монтана к Елисейским полям, где предстояла следующая встреча, я купил маленький атлас и, раскрыв его на карте округа Авейрон, погрузился в её изучение.

...Она, должно быть, только что пришла в "Колизей" - чуть раньше назначенного срока. И сидела в своем красном пальто за угловым столиком, лицом к двери. Очень прямая, тонкое лицо, впалые щеки, черные волосы подобраны в узел. Все соответствовало хрипловатому голосу в телефонной трубке. Пока я шел к ней, она пристально смотрела на меня и ни тени одобрения не прочел я в её взгляде. Женщина за пятьдесят, для которой общение с людьми - проблема.

– Я Джордж Пэррот. Спасибо, что пришли. Простите, что заставил вас ждать. Недолго, надеюсь?

– Ничего страшного, - её рукопожатие было вялым, глаза на миг встретились с моими, и тут же взгляд ускользнул. Она успела заказать рюмку анисовой водки и уже выпила. Я сел за столик, попросил принести чаю для себя и ещё одну рюмку для дамы и послал ей неотразимую, как я надеялся, улыбку. Анни Дюпюи не улыбнулась в ответ. Вытряхнула из пачки сигарету жестом заядлого курильщика, для которого норма - три пачки в день и закурила. Нервная кошка, видавшая на своем веку много зла от людей.

– Уверен, что вас предостерегали от встречи со мной, - я взял быка за рога.

– А вы как думали?

– Почему власти не хотят обсуждать самоубийство Маршана?

В душе сидевшей напротив женщины бушевали страсти - я сразу это почувствовал. Она была накалена до предела, слова вырывались у неё с трудом, будто под давлением в дюжину атмосфер, в голосе клокотали боль и ярость.

– Им правда не нужна, они её боятся, - слово "они" она будто выплюнула. Чистая истерика - неужели эта женщина живет в таком напряжении постоянно?

– Какая правда?

– Такая правда, что министр был после войны самой яркой политической фигурой. Ему следовало стать премьер-министром или даже президентом республики. Но им не нужен был честный человек, не запятнанный коррупцией, который никогда не стал бы заигрывать с левыми.

Она придавила в пепельнице едва начатую сигарету и тут же закурила следующую.

– "Они" - это кто?

– Вся эта банда. Голлисты, конечно. И коммунисты тоже. Министр часто мне повторял: "Морис Торез и мафия объявили мне войну, они меня когда-нибудь прикончат". И прикончили - сами видите.