Летят наши годы (сборник)

Вот он сад какой — сам и умоет…

Скорее для порядка, чем по необходимости Василий Авдеич проходит через весь сад — до самого забора. Впрочем, забор — это так, видимость одна: столбы да поперечные слеги. Хотели было тесом обшить, да Василий Авдеич отсоветовал: к чему? Сад от села на отшибе, ребята не балуют, а тес-то в хозяйстве понужнее, чем здесь.

Облокотившись на жердь, Василий Авдеич греется на раннем добром солнышке, смотрит, прищуриваясь, вдаль, В низине поблескивает неширокий Вач, дальше, прямо с бугра до края неба, желтеет зыбучее пшеничное поле. Все это видано да перевидано, а все-таки каждый раз бескрайнее поле да речка в низине, обласканные ранним солнцем, неизбежно притягивают взгляд…

Полчаса спустя, захватив в сторожке камышовую кошелку, Василий Авдеич возвращается к старой грушовке. Чуть покряхтывая, он собирает падалицы, переходит от одной яблони к другой. Кошелка наполняется: килограмма три, а то и побольше будет.

Присев на крылечко сторожки, он ставит кошелку между ног, берет на широкую заскорузлую ладонь три яблока: прозрачные, желтые, с проступившими сквозь тонкую кожицу горячими прожилками. От яблок исходит тонкий, нежный запах — не тот густой, терпкий дух, которым пахнут яблоки к Спасу, а едва угадываемый, будто робкий и, видно, потому-то такой чистый и свежий. «Как дите малое», — неожиданно приходит в голову.

Глаза Василия Авдеича туманятся; он смотрит на лежащие в ладони яблоки, и видится ему сквозь горячий туман другое, далекое…

Статная полногрудая Луша вынимает двухмесячного сына из корыта и, блестя черными глазами, передает его Василию.

— Держи, отец!

Проворно расстилая на кровати пеленки, она весело приговаривает:

— С гуся вода — с Пашеньки худоба!

Тридцатидвухлетний чубатый Василий держит сына в больших, широко расставленных ладонях. Мокрый Пашка блаженно гулькает, показывая беззубые десны, его розовое упругое тельце пахнет чем-то парным и чистым — и впрямь, как первые яблоки.

— Давай сюда, застудишь! — покрикивает Луша, хотя в избе не только тепло, а жарко — за окном струится марево знойного июльского полдня.

Потом Луша сидит на кровати, расстегнув выгоревшую кофточку, Пашка, впившись в полную смуглую грудь, сладко чавкает.

— Богатырь будет! — грубоватым от волнения голосом говорит Василий.

Сын и вправду вырос богатырем. Когда в августе сорок первого года, уходя на фронт, Василий Авдеич в последний раз обнял его, Павел оказался чуть не на голову повыше, даром, что и отец был по деревне не из последнего десятка. Погиб Павел на фронте через два года, когда раненый Василий Авдеич лежал в госпитале…

А в прошлом году померла Луша. Все кружилась, работала, а в зиму слегла и — конец. Что твое яблоко: с виду будто крепкое, а сердцевину всю червь-тоска изгрызла… Вот поэтому-то второй год подряд, с весны, и переселяется Василий Авдеич в сторожку. Пустой дом постыл, сдал его нынче Василий Авдеич учительнице — до осени, а иной раз подумает — пусть и в зиму живет. На досуге он тут печку сложил, вещички, какие остались, и те потихоньку, сами по себе вроде сюда же переселились: ружьишко, несколько книжек по садоводству, белье да почти новый костюм — пересыпанный нафталином и совершенно ненужный. Разве что на тот последний случай, когда человек обязательно почему-то должен выглядеть чище, чем в живых…

Василий Авдеич кладет яблоки в кошелку, поднимается. Время, видно, завтракать.

Несколько минут спустя, с ломтем черствого белого хлеба и бутылкой молока, на которую налипли прохладные и влажные комочки земли, Василий Авдеич снова усаживается на крылечке, неторопливо ест. Взгляд его опять падает на кошелку. Куда ж теперь яблоки девать?

«Виктору Алексеичу», — мгновенно, без раздумий, решает старик, и решение это, видимо, настолько естественно, что Василий Авдеич начинает есть быстрее: так ему хочется скорее отнести подарок. Виктор Алексеевич это председатель колхоза «Новая жизнь».

До войны Липовский колхоз был одним из лучших в районе, а в войну, да и в первые послевоенные годы, хозяйство пошатнулось. Прежний председатель, работавший с первого дня организации колхоза, погиб на фронте; с тех пор председатели менялись тут ежегодно, а то и два раза в год, дела шли хуже и хуже. Когда Василий Авдеич пришел из армии, колхоза он не узнал. Два года подряд выдались неурожайные, многие избы стояли заколоченные: в поисках постоянного заработка люди начали подаваться в город, на железнодорожную станцию, на крахмальный завод, а те, кто не хотел уйти или почему-либо не мог, больше занимались собственным хозяйством — огородами да скотиной. Картину запустения и упадка, в глазах Василия Авдеича, завершал убитый морозом сад — его детище — с пеньками вырубленных яблонь, с обломанными сучьями уцелевших и сухим коровьим пометом на извилистых, выдавленных копытами, тропках…

Василий Авдеич из Липовки не ушел — и потому, что поздно было в его годы начинать новую городскую жизнь, и по глубокому убеждению, что рано или поздно, но все равно колхоз снова встанет на ноги. Огородом и скотиной, конечно, пришлось заниматься и ему — надо было чем-то кормиться, но, стосковавшись по делу, глуша тоску по сыну, он не только добросовестно работал в полеводческой бригаде за тощие палочки-трудодни, но и урывал время повозиться в запущенном саду, который в ту пору официально в хозяйстве колхоза уже и не числился.

Вера Василия Авдеича в силу колхозную была так глубока и живуча, что четыре года назад он, человек уже старый и бывалый, поверил пустому человеку.

В тот год, девятым ли, одиннадцатым ли по счету, председателем стал Андрей Брехунок, работавший до этого финагентом в районе. Фамилия его настоящая была Фролов, а Брехунок — прозвище, приставшее к нему еще в мальчишках и вновь всплывшее в памяти людей спустя полгода после того, как Брехунка избрали председателем.

Краснощекий, зычноголосый, в коричневом кожаном пальто, он носился по селу с желтой полевой сумкой, толково выступал на собраниях, и — святая душа! — Василий Авдеич воспрянул духом.

Брехунок начал с электростанции. Каким чудом удалось ему при арестованном счете в банке закупить оборудование, — в колхозе не могут понять и до сих пор, но в ту осень на Ваче начал подниматься каменный домок электростанции, из лесу, мотаясь в раскисших колеях дороги, тянулись подводы с бревнами. О строительстве электростанции писали газеты, в областной даже фотографию напечатали, и Брехунок стал едва ли не самой заметной фигурой в районе. Зима приостановила стройку, а весной, когда можно стало продолжать работу, Брехунка из села словно вешней водой смыло. Обнаружилось, что многие материалы расхищены — недаром, видно, Брехунок всю зиму с дружками бражничал; колхоз оказался в таком положении, что и вспомнить-то тошно!

В ту самую осень, когда имя Брехунка начало греметь по району, уверовавший в него Василий Авдеич на одном из собраний внес предложение восстановить колхозный сад.

Скрипнув хромовыми сапогами, Брехунок поднялся за столом, веско бросил:

— Правильно, Василий Авдеич. Надо украшать Родину садами!

Слова были сказаны хорошие, но на другой день, когда Василий Авдеич пришел в правление и заговорил о саде, Брехунок досадливо отмахнулся:

— Не до этого, старик. С электростанцией бы как-нибудь выпутаться.