Лев, глотающий солнце.

Два старца-академика — гордость всего академического городка — один с молодой женой, второй — одинокий (и потому долгое время представлявший лакомый кусок для некоторых, разного возраста, дам), точно дымки из волшебных ламп, появились, заплелись над столом, и тут же растаяли в кулуарах.

Филиппов, не мешкая, быстрым взором оглядев стол, накрытый, так сказать, а ля фуршет, налил себе сам водки, хотя услужливая официантка, имеющая к нему особый интерес — как-то у него с ней даже чуть не получилось что-то похожее на романчик, но Прамчук, вездесущий стоглазый Аргус, моментально пресек филипповские слишком демонстративные, пожалуй, ухаживания за Томочкой, так вот эта официантка, Томочка, полугрузинка или полуосетинка, горячеглазая и тонкошеяя, уже стояла перед Филипповым, чтобы объяснить ему, как объясняла и другим рассеянным ученым, где салат, а где икорка, но Филиппов от нее отмахнулся. Она, явно, обиженная, отбежала к тем, стриженоголовым, на пиджаках которых посверкивали пуговицы. И Филиппову, глянувшему в их сторону, уже после второй рюмки, почудилось, что пуговицы — золотые.

Обалдев от такого предположения, он выпил еще. Он ждал Анну. Она — нынешняя любимица Карачарова — не могла быть не приглашена его секретаршей на юбилей. Но входили и выходили, салатов и бутербродов с икрой становилось все меньше. Но ее — не было. Только маячил Дима, ее шеф, сплетник и спекулянт от науки: так его дивным — давно определил Филиппов.

Но ее — не было.

Дима, одетый подчеркнуто демократично, в свитерке и джинсах, когда Филиппов выпив уже четвертую или пятую рюмку, снова оглянулся на бритоголовых, вдруг оказался среди них и что-то, яростно жестикулируя, им объяснял или доказывал. Один, самый толстый, в малиновом пиджаке, покровительственно похлопал его по плечу.

Идиот, зло подумал Филиппов о Диме.

И снова посмотрел в сторону входной двери.

Нет. Она не придет. Точно. Он выпил еще. И тут, овитая дымком вдовствующего академика, в зал вплыла Аида. Все в ней: и декольте, открывающее какую-то зеленоватую грудь, и фиолетовая юбка в пол, и туфли с посеребренными носками, — выхваченное уже туманным взглядом Филиппова из копошения разноцветных пятен, покачивания обтянутых ягодиц, шевеления лап и непрерывного, все убыстряющегося хоровода постукивающих копыт, показалось ему отвратительным до омерзения… Он упал на колени, куда-то между ножками стола, и тоскливо, жалобно завыл, потянув на себя кисть скатерти.

Началась паника. Пытались его схватить, поднять, выдворить в коридор. Но он, весьма ловко, удирал на четвереньках от преследователей которых становилось все больше, уже копыта стучали так, что заглушали звук собственного сердца. Он стал задыхаться.

Срочно вызвали Прамчука, игравшего в бильярд этажом ниже.

Как потом рассказывала Анне Аида, Прамчук молниеносно договорился с уже захмелевшими короткостриженными, четверо из них скрутили Филиппова, легко и быстро, как букашку, стащили его, воющего и всхлипывающего, вниз, втолкнули в машину.

— За-а-а-то я велик-кий учи — оный! — Выкрикнул он, выпадая из машины обратно на асфальт. — А вы-ыы-ыыы… — Но бодрая четверка снова запихнула его, как мешок и, вытирая ручищи огромными белыми платками — у одного даже в уголке квадратной тряпицы красовалось что-то вроде витиеватого вензеля — захлопнула дверь автомобиля, как мышеловку

— История вся. Сие — белая горячка.

Аида закурила — и в сиреневом дымке еще раз мелькнуло сизо — красное, искаженное воем, жалкое лицо Филиппова.

Колокольчик матери тоскливо звенел и звенел. Тетя Саша дремала в кресле, откинув голову. Тяжелый запах долгого страдания висел в материнской комнате.

Анна подошла к кровати: нет, мама тоже спала, но ее пальцы, запутавшиеся в шнурке звонка, ритмично подрагивали, заставляя маленький колокольчик издавать легкий, но скорбный звук.

В кухне было пыльно; в раковине громоздилась посуда. В старой сковородке желтели остатки жареной картошки. Краны текли — никто не вызывал сантехника. По некогда зеленой, а теперь проржавевшей трубе медленно ползли толстые водяные капли.

«…И вдруг странное ощущение охватило меня, будто сейчас, да, сейчас, но в каком-то не сиюминутном, а протяженном сейчас, скорее похожем на остановленное здесь, но тянущееся сюда из будущего и отнюдь не прекрасное мгновение, другая женщина, очень похожая на меня, может быть, даже моя сестра, Дарья, подходит к плите, ставит чайник, чтобы заварить себе кофе… И я почувствовала легкий ветерок: она прошла, невидимая, едва не коснувшись моего бедра, а потом по кухне распространился легкий аромат кофе… Через минуту в дверь позвонит Филиппов, она откроет ему…»

Филиппов очнулся в больничной палате. В дверях мелькнула полуулыбка Сурена Артемьевича. Клочки сна еще крутились в его мозгу: снился ему Ильич, воющий на Луну, у Ильича отчего-то на ногах были домашние тапки, точно такие же, какие не так давно стоптал и выбросил Филиппов; снился какой-то черноволосый, прилизанный мужчина во фраке, похожий на чиновника ритуальных услуг, он дал Филиппову книгу, которую Филиппов мельком просмотрел, удивился, что издана она в девяносто седьмом году, третьего декабря. А сегодня, слава тебе Господи, еще … какой? Числа ускользали, повисали на краешке сознания, как гусеницы, выпуская из своих вихляющихся кончиков липкие нити, тут же опутывающие мысли, как бедных мух… Но одна фраза из книги упорно вспоминалась: «…врезается в правый борт, теряя большую часть скорости из-за обратного винта. Если ему удается достичь левого борта, тогда боковое вращение помогает ему пройти оставшийся путь». Дальше было что-то еще, но, прочитанное из памяти мгновенно выпало. А, всплыв в мозгу и прозвучав в очередной раз, причем, с каким-то сопутствующим гудением, и эта фраза забылась. Уже, наверное, навсегда.

Сурен появился в дверях, помахал волосатой своей рукой и опять исчез в глубине коридорных голосов, растворился… творился…Что же я натворил? Почему я здесь?

Полузабытье принесло череду летающих ужасов: то заухмылялись три синие привычные морды из похмельных сновидений, заухмылялись и распались на множество муравьев, а муравьи со страшной скоростью расползлись и попрятались кто куда, то снова явилась рыжая с окровавленной грудью и покатилась вдруг по полу, шмыгнула лисой в щель старого паркета и пропала, а потом привиделось совсем уже страшное: Анна вытянутая, как струна, белая, белая, а он Филиппов все пытается поднять веки, а они тяжелее и тяжелее, как камни, и вдруг тот, белокурый красавец, Гошка, кажется, его звали начинает истомно кричать, Анна же поднимается, протягивает к нему зеленоватые руки…

Филиппов с усилием открыл глаза. Усмехнулся. А! Любимый писатель моего отрочества. Он даже засмеялся, краем простыни стирая со лба холодный пот.

56

«18 октября …

Октябрь теплый и светлый стоял до вчерашнего дня. Такой золотой листвы я не видела давно. Когда я брела от института к остановке автобуса, даже паутинки посверкивали среди ветвей, и муравьи перебегали через мою тропу. А я пропускала их. Видела и дятла — сначала услышала, как стучит он своим клювом по стволу рыжей сосны, а потом заметила его пестрый хохолок. Со мной шел Дима. У него страшное горе: его дочь, Аня, он сам пошел и записал ее Анной, родилась без пальчиков на одной руке. Причем на правой. Ребенок, ей десять месяцев, резвый и веселый. Но для родителей — драма. Что делать? Они уже узнали, есть клиники, где занимаются такого рода детьми …

Дима шел и рассказывал о дочурке. Сказал, если Бог здесь недодал, может быть, в другом, в чем-то, наградит ее. Может будет такая же гениальная, как ты.

Я посмотрела на него удивленно.

— А что, — грустно улыбнулся он, — Карачаров о тебе всем рассказывает, как о своем личном алмазном фонде.

— ?

— Кстати, помнишь, такая у нас работала — с вывертами, Аида, кажется? Стиль одежды еще такой… ну…

— Конечно, помню.

— Ну а Суркова знаешь?

— Лично нет.