Лев на лужайке
Шрифт:
Я так и этак присматривался к заместителю редактора по партийной жизни и пропаганде Андрею Витальевичу Коростылеву, с которым был знаком давно, но не коротко. Однажды мой сосед по столу в академической аудитории загадочно сказал:
— Я тебе сегодня покажу такого мужичка — пальчики оближешь! И тоже журналист…
Мой товарищ жил в общежитии в комнате на двоих: вот в этой комнате я и познакомился с Андреем Коростылевым — человеком, не играющим «под мужичка», а с истинно мужицкой хваткой. Среднего роста, в башмаках на очень толстой подошве, и, как выяснилось впоследствии, не для того, чтобы казаться выше, а потому, что именно такими ботинками торговали тогда в ГУМе. Он пожал мне руку, сказал, что много слышал обо мне и хотел бы подружиться. «Преферанс? Да я от валета короля не отличу, а вот в теннис играю: не слишком мощно, но со мной можно побросать мячик до благодатного пота…» Оказалось,
— Да кака может быть жизнюха, кода перекреститься некода, а ты про мяч, — сказал я.
Андрей Коростылев охотно засмеялся, спросил:
— Значит, из наших, из чалдонов?
Я печально ответил:
— Коренны москвичи мы будем.
Поверите или не поверите — как вам угодно! — но с самой первой минуты знакомства с Андреем Коростылевым я почувствовал, что нам в жизни придется встретиться, вспомнить друг друга. Скажу сразу: Андрей Витальевич был помещен в «Зарю» с единственной целью — заменить Ивана Ивановича, если он выпустит из рук кормило…. Эх, и это скажу! Андрей Коростылев не знал, что его прочат в Главные, не допускал мысли, что может занять пост Ивана Ивановича.
Я же буду со временем считать А. В. Коростылева соперником номер один…
До моего возвращения в редакцию Андрей Витальевич функционировал в «Заре» около семи месяцев: срок вполне достаточный для того, чтобы быть понятым. Меня поразило, что почти все — а это больше ста человек — говорили об Андрее Коростылеве только хорошее и отличное и, конечно, заставили меня вспомнить свое собственное положение в сибирской областной газете «Знамя», где Никита Ваганов был тоже всеобщим любимчиком. Я подумал: «Ох, это стало опасно — быть всеобщим любимчиком!»
Надо обязательно иметь некоторые недостатки.
… А дни и недели шли, я приближался к тридцатипятилетию, наживал себе смертный приговор, и ничего по-ирежнему не было новенького под луной. «А скучно жить на этом свете, господа!» Говорят, что с помощью современной медицины Николай Васильевич Гоголь прожил бы до ста лет, мало того, современные препараты создали бы великому писателю хорошее настроение… На дураков, умудряющихся быть счастливыми без движения вперед и вверх, я смотрел как на богдыханов. А может быть, у меня где-то в области головы существует крохотный отросточек, своего рода аппендикс, который не дает жить тихо и чисто этому Никите Ваганову. Ну, через полгода я подсижу Илью Гридасова и буду прав: плохим работникам надо искать такую работу, которая у них получалась бы хорошо! Но ощущение радости будет недолгим: максимум трое суток… Раздумывая об этом, я шел по Тверскому бульвару, был второй час ночи или третий — не помню: так мы заработались с Игнатовым. Совершенно незаметно я оказался у памятника Гоголю — того, что перенесли на Суворовский бульвар; памятник работы скульптора Андреева… Эта согбенная спина, спина как бы без позвоночника; эта как бы перебитая шея; эта усталость, уход всех сил, доступных только гению; эти руки, из которых выпало почти невесомое перо; руки, не способные поднять и приставить к виску пистолет… Его спасли бы теперь, но он умер так же рано, как умру я, не дожив до успеха еще одного гения — врача в белом поварском колпаке… Эх! Зимнее небо было безоблачно. Я поднял голову к звездам, к вечности, к безумию бесконечности: чтобы перестали дрожать руки, мерзнуть спина близ позвоночника, нашел три ярких звезды, горящих рядом, на одной линии, точно сигнальные фонари, — созвездие Орион; летом, когда меня преследуют неудачи, его на небе нет! Эх!..
Подошел милиционер; потребовал документы, внимательно изучил, потом, смущаясь, протянул уважительно:
— Вага-а-анов! Из газеты? — и немедленно вернул документы.
Я поблагодарил, но большой или даже ощутимой радости не почувствовал. Это надо объяснить: меня никогда не привлекала собственная подпись, учиненная машиной, не трогал вал поздравлений, мне казалось, объясняется это жестким принципом: «Что сделано — умерло!» Однако эскулапы с лысинами и залысинами впоследствии объявили, что было это результатом огромного нервного напряжения. За полгода до объявления о приходе сухорукой сволочи я пойму, в чем дело: мне было плевать на имя, я жил всей газетой, начиная с первоколонной «шапки» и кончая какой-нибудь пустяковиной вроде: «Лось вышел на трамвайные рельсы, но его торжественно увели…» Слава газеты для меня была превыше всего! Если вы думаете, что я оправдываюсь, пудрю вам мозги, позвольте послать вас к черту, а коли вам услышится: «Посочувствуйте!» — я ваш жестокий враг. Не служил же я химере? Невозможно подумать…
III
Илья
Гридасов медленно и верно приближался к ведомственному журналу с заковыристым названием, и, как вы понимаете, из двух слов «верно» и «медленно» мне не нравилось второе. Пришлось запускать машину, созданную и обкатанную мной в «учебные» годы работы в сибирской газете «Знамя». Было два пути: сделать что-то такое сильное, чтобы очередная встреча редактора «Зари» с Никитой Петровичем Одинцовым кончилась такой примерно фразой последнего: «А молодец наш Никита. Перспективно мыслит!»; второй путь — подвести Гридасова под монастырь, так сказать… Первый путь не вязался с уроком, данным мне Иваном Мазгаревым, второй путь… В нашем отделе полтора года работал очень молодой литсотрудник Виктор Алексеев. За полтора года он опубликовал в «Заре» десяток информации и небольшой очерк о водолазах — это меня насмешило, ибо история с Виктором Алексеевым была повторением моей истории, когда Гридасов браковал лучшие очерки, а посредственные шли в печать. А парнишка-то был с дарованием, судя даже по «Водолазам». Я нарушил молчаливое согласие: попросил Виктора показать забракованные материалы. А через два часа сидел в кабинете Игнатова; шел первый час ночи, но я не мог ждать до утра.— Ты только посмотри, что делается! — искренне говорил я. — Ты посмотри, какие очерки Виктора Алексеева зарезал на корню Гридасов… Ты понимаешь…
Он почти грубо прервал меня:
— Очерки — на стол! И хватит краснобайства!
Когда Игнатов читал, он упрямо наклонял голову, свободной рукой проделывал какие-то манипуляции, но сам был неподвижен, как сфинкс, — минуты полнейшего отключения от внешней среды, это было профессиональное чтение, когда читающий брал на себя полную ответственность за все последующее: публикацию и результаты публикации. Такова редакционная жизнь: прочел материал — значит дал оценку, значит включился в число тех, на кого можно указать пальцем: «Тоже читал!» После третьего очерка Игнатов поднял на меня карающие глаза, словно это я гробил материалы. Он медленно спросил:
— И этот мальчишка больше никому очерки не показывал?
— Нет, только Гридасову!
— Тогда хватит тебе разгуливать по чужим кабинетам, вычитай внимательно очерк «На коне» и сдавай в набор.
Четыре очерка он вложил в папку, аккуратно выровнял страницы и поднял на меня взгляд:
— Я, кажется, просил вычитать очерк и сдать его в набор…
Через сутки в редакции праздношатающиеся устраивали маленькие летучки в коридорах и кабинетах: «Клевый очерк! Этот Алексеев покажет»; «Ой, братцы, представьте, что будет петь Главный Гридасову! Не хотел бы я быть на его месте!» Редакционный народ кость обгрызает до блеска, как молодой пес, но вот на редакторской половине было тихо, хотя я знал, что Игнатов четыре ненабранных очерка отдал Главному. Реакции на рукописи не было до очередной летучки, и за это время я понял, какой сильный человек Илья Гридасов — он вел себя так, словно ничего не произошло и происходить не могло.
… Он был редактором заковыристого ведомственного журнала, когда навестил меня в больнице. После его ухода я почувствовал прилив сил: он вел себя так, точно я был совершенно здоров.
… Я не умру в такой палате, я хочу умереть дома, в обстановке, приближенной некоторым образом к редакционной… Илья Гридасов ушел только тогда, когда лечащий врач закричал:
— Вы не можете понять, что ухудшаете состояние Никиты Борисовича!
Я горячо сказал:
— Он — единственный человек, который положительно действует…
— Позвольте вам не поверить… До свидания, товарищ!
Из пяти очерков Виктора Алексеева были опубликованы четыре, два из них премированы, один долго висел на доске «Лучших материалов месяца». Виктор Алексеев оказался благодарным человеком — улучал каждую минуту, чтобы повидаться со мной, понемножку влюблялся в заместителя редактора промышленного отдела, привез мне из командировки в Архангельск роскошный подарок — гигантского омара, засушенного, специально обработанного и пригвожденного к твердому картону. Непонятно, из какого источника это стало известно, но Илья Гридасов имел беседу один на один с редактором, а рассказывали об этом так, точно подслушали:
ИВАНОВ (бодро, весело). Ну и как идет жизнь молодая? Материал по КамАЗу был весьма!.. Чего же ты молчишь, Илья, я же спросил, как идет жизнь молодая?
ГРИДАСОВ (обычным пастозным голосом). Текучка заедает, Иван Иванович.
ИВАНОВ. Ну, ты скажешь! В газете не бывает текучки: она вся — текучка.
ГРИДАСОВ. Я не в том смысле…
ИВАНОВ. В том, в том… Но как же с молодой жизнью?
ГРИДАСОВ. Хм!
ИВАНОВ. Хм! Но твой промышленный отдел не радует молодым духом и комсомольским задором, хотя в этом месяце вы отхватили первое место и по количеству опубликованных материалов, и по качеству.