Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

– Лев Николаевич умирает? – внезапно напрямик спросила графиня.

Увы, я не исключал подобный вариант и даже готовился к нему.

– Воспаление легких в его возрасте – штука тяжелая, – уклончиво ответил я. – К сожалению, летальный исход возможен и более чем вероятен… Но надежда еще есть.

Я боялся, что она вновь расплачется, но она выслушала новость спокойно.

– Поэтому так и обидно, что они меня к нему не пускают… – проронила она.

Повисла пауза, несколько минут мы оба молчали, мелкими глоточками смаковали приторную наливку. Бледные щеки Софьи Андреевны слегка порозовели.

– Левочка боится смерти, – снова заговорила графиня. – Он сам не раз признавался. Это было в конце шестидесятых, он писал мне из Арзамаса, куда отправился для покупки нового имения. Он ночевал в какой-то гостинице, в грязном номере, и внезапно с Левочкой сделалось что-то необыкновенное. Было часа два ночи; он устал, ему страшно хотелось спать. Но болен он не был. И вдруг на него напала тоска, страх и ужас смерти такие сильные, каких Левочка никогда не испытывал. Потом подобное повторялось, и Левочка называл это «арзамасской тоской».

Однажды в Ясной Поляне во время обеда за столом находились несколько гостей и друзей. Среди них был наш замечательный Тургенев. Он так весел был в тот день! Много рассказывал и мимически копировал не только людей, но и предметы с необыкновенным искусством; так, например, изображал курицу в супе, подсовывая одну руку под другую, – она скопировала замысловатую позу, – потом представлял охотничью собаку в раздумье… Тогда нас было тринадцать за столом и, наверное, поэтому заговорили о смерти. «Кто боится смерти, пусть поднимет руку», – сказал Тургенев и поднял свою. Он посмотрел вокруг себя. Только его большая прекрасная рука была поднята. За столом сидели мои дети и их кузены и кузины – целая компания девушек и юношей моложе двадцати лет. Разве в этом возрасте боятся смерти? – Она слегка улыбнулась, вспоминая. – А я была чем-то занята, руки тоже не подняла. «По всему видно, что я один», – грустно сказал Тургенев. Тогда Лев Николаевич поднял руку: «Я тоже, – сказал он, – боюсь смерти». Хотя, возможно, он хотел поддержать друга… Это было до их ссоры. Но где же Таня?

– А потом они поссорились? – быстро спросил я.

– Да, и даже чуть не стрелялись. – Софья Андреевна на минуту отвлеклась от личных проблем, и это было весьма кстати. – Я уверена, виной всему его несчастная любовь к той женщине. Лев Николаевич считал, что он утратил достоинство. Помню, как он был расстроен, когда на каком-то празднестве Тургенев, увлекшись общим бесшабашным весельем собравшейся молодежи, к удивлению всех, протанцевал в зале парижский канкан. Ему было за него стыдно…

– Под той женщиной Вы разумеете мадемуазель Виардо?

– Да, ее… Ах, как Левочка ее не любил! – Софья Андреевна поджала губы. – Тогда у нас в гостях Тургенев с удовольствием рассказывал про только что купленную им виллу Буживаль около Парижа, – она мечтательно вздохнула, – про ее удобства и устройство, говоря: мы выстроили прелестную оранжерею, которая стоила десять тысяч франков, мы отделали то-то и то-то, разумея под словом «мы» семейство Виардо и самого себя. А Левочка очень злился!

За вечерним чаем Иван Сергеевич рассказывал, как он в Баден-Бадене играл лешего в домашнем спектакле у мадемуазель Виардо и как некоторые из зрителей смотрели на него с недоумением. А мы знали, что он сам написал пьесу, вроде оперетки, для этого спектакля, и знали, что русские за границей, да и в России, были недовольны, что он исполнял шутовскую роль для забавы мадемуазель Виардо, и нам всем сделалось неловко. В своем рассказе он точно старался оправдаться…

– А вы как относились к его роману? – поинтересовался я, прекрасно понимая, что самым наглейшим образом лезу не в свои дела.

– Тургенев всерьез нас уверял, что Полина – колдунья. – Софья Андреевна развела руками. – Он порой пытался от нее сбежать, влюблялся, но если женщина отвечала ему взаимностью – тут же убегал, бросал ее. Так он и Машу обидел…

– Машу?

– Марию Николаевну, Левочкину сестру, ту, что теперь в Шамордино. К ней Левочка ездил… Ну почему он там не остался?! – Лицо ее горестно исказилось.

– Вы рассказывали про Тургенева, – напомнил я. Роман знаменитого писателя в стиле Захер-Мазоха не оставлял меня равнодушным, и в то же время эта тема напрямую не касалась внутрисемейных отношений Толстых.

– Ах да… Это из-за него Маша ушла от мужа, – продолжила Софья Андреевна. – Хотя ее муж был невозможен. Он изменял ей даже с домашними кормилицами, горничными… – Она понизила голос и прошептала: – На чердаке в Покровском найдены были скелетцы, один-два новорожденных. Не знаю, сколько бы она еще терпела, а тут решилась! Но Тургенев, узнав, что Маша свободна, тут же уехал к своей Полине… Лева был очень сердит, даже называл его дрянью. А сплетничали, что это он с нее написал свою Анну Каренину…

– Боже мой! Об этом я и не слышал… Простите, это не мое дело…

– Да какое уж тут. Сама ведь разоткровенничалась. Но пойдемте все же навстречу Тане.

– Софья Андреевна, – признался я, – дело в том, что я беспокоюсь не только за Ваше здоровье, тут в Астапово сейчас полно газетчиков, они высматривают из-за забора, делают фотографические снимки.

– Уже темно! – возразила она. – Не получится сделать снимок.

– А фосфорная вспышка на что? – напомнил я.

– Ну коли так… – согласилась она. – Пусть! Подождем еще. Но вы знаете, про Анну – не правда. Или не совсем правда. Думаю, тут другое: у нас в Ясенках случилась драматическая история. У соседа нашего Бибикова была экономка… Он жил с ней как с гражданской женой. Ее даже тоже звали Анной… Анной Степановной. Она ревновала к Бибикову всех гувернанток. Наконец, к последней она так ревновала, что он рассердился и поссорился с ней, следствием чего было то, что Анна Степановна уехала от него в Тулу совсем. Три дня она пропадала; наконец в Ясенках, на третий день, к вечеру явилась на станцию с узелочком. Тут она дала ямщику письмо к Бибикову, просила его свезти и дала ему рубль. Письма Бибиков не принял, а когда ямщик вернулся опять на станцию, он узнал, что Анна Степановна бросилась под вагоны и ее раздавил поезд до смерти. Конечно, она это сделала нарочно. Приезжали следователи и прочие и письмо это читали. В письме было написано: «Вы мой убийца; будьте счастливы с ней, если убийцы могут быть счастливы. Если хотите меня видеть, вы можете увидать мое тело на рельсах в Ясенках…» Левочка ездил смотреть, как ее анатомировали. Он видел ее с обнаженным черепом, всю раздетую и разрезанную… Впечатление было ужасное и запало ему глубоко.

Перебивать старую графиню я не стал, но не мог не задуматься, зачем великий писатель ездил смотреть на вскрытие знакомой ему женщины? Следует ли отнести это на счет сладострастного увлечения расчлененным телом и выставляемыми на всеобщее обозрение трупами? Я вспомнил все описания женского пола, слышанные мною от Льва Николаевича лично, вычитанные в его дневниках и романах. Все эти «припомаженные волосы», «изуродованные слабые члены», нескрываемая гадливость. Не кроется ли за этим самая настоящая ненависть к женщинам?

– Ужасная история! – сказал я вслух.

– Да… Хорошо, что Мария Николаевна после всех своих трагедий осела в Шамордино. Как жаль, что Левочка у нее не остался! Это все Саша, злая! Она грубит мне… – снова принялась жаловаться Софья Андреевна. – Она даже может плюнуть в меня! И какое страшное и злое у ней бывает при этом лицо. Но как они меня мучают! – Она приготовилась вновь заплакать.

– Но вы начали рассказывать про то, как Лев Николаевич и Иван Сергеевич стрелялись… – напомнил я.

– Нет! Нет, слава Богу, не стрелялись! – отмахнулась она. – Дуэли не было… Дело в том, что у Ивана Сергеевича была дочь от какой-то его любовницы. Говорят, раскрасавица была – но из мещан. Потому мать не разрешила ему жениться, но девочку воспитывала… Не бросила. Когда ребенку было восемь лет, та женщина… Виардо предложила ему взять ее под свою опеку и воспитать благородной девицей. Иван Сергеевич даже сменил ей имя, была Пелагея, стала – Полинет. Но Виардо поиграла ею, а потом отдала в пансион. Девочке нанимали гувернанток… Левочке страшно не нравилось, как Иван Сергеевич воспитывал бедняжку. Иван Сергеевич хвастался, что английская гувернантка велит, чтобы его дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности. А Левочка нашел, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену. Тургенев очень вспылил… Он оскорбил Левочку, а Левочка ответил ему вызовом на дуэль. Фетушке насилу удалось их помирить как-то.