Лёвушка и чудо

Но не выстраивается светлая прямая: в самом начале ее обнаруживается драматический сбой.

По идее, так еще интереснее (нам, читателям, не Толстым): версия с незаконным рождением дает повод для драматического сочинения (иногда контрсочинения), обладает «литературным» электричеством, отлично запоминается, не забывается никогда.

Эта версия интересна еще и тем, что содержит некий многозначительный круг, метафизическую фигуру во времени. Распавшись в XIV веке, спорящие ветви Толстых и Волконских встречаются вновь в XIX: Николай Ильич Толстой женится на Марии Николаевне Волконской. Кровь воссоединяется, неизвестно, к худу или к добру, так или иначе, этот брак имеет все черты необыкновенного генеалогического перекрестка.

Пожалуй, это ключевая история из «детской книги» Лёвушки.

Мать Николая Ильича, бабушка Лёвушки, Пелагея Николаевна не любила невестку из Волконских. Она сама была из князей Горчаковых, спеси и генеалогической претензии ей было не занимать. Пелагея Николаевна была втайне уверена, что странная встреча ветвей-родов не к добру. Она раскладывала по этому поводу бесконечные пасьянсы; по обыкновению, пасьянсы подтверждали то, чего от них ожидали, — перекресток родов-времен начертился к худу, брак Николая и Марии есть соединение роковое.

Когда они умерли, прожив вместе семь лет (чуть больше), и умерли с разницей в семь лет (примерно то же, ближе к восьми), бабушка убедилась в справедливости своих опасений и помешалась с горя.

Лёвушка был свидетелем этих коллизий — опасений, расчетов, пасьянсов, наконец, помешательства по причине верности ужасной арифметики.

Он поверил в нее. Бабушки и тетушки вменили мальчику эту тайную «арифметическую» веру — вот еще один корень древа его многосоставной духовности. Он запомнил игру плюс и минус-родов, утвердился в детском представлении, что мир поделен и устроен (заново?) именно так, а не иначе.

Семилетний родительский цикл в уложении пространства времени усвоен им так же твердо, с детства.

Позже, в Казани, в университете, возрастая от Лёвушки ко Льву, Толстой прочтет в одной научной статье, что клетки человеческого организма меняются каждые семь лет, то есть каждые семь на свет является новый Лев Толстой, — и уверует в эту цифру окончательно. Своя собственная жизнь начнет раскладываться у него на семилетия — иногда с малыми сбоями, перевешиванием до восьми.

Тем более литературное, тем более сакральное, времяуловляющее произведение должно пройти у него такими ровными кругами.

Так составляется из двух семилетних кругов его «библейский» роман «Война и мир»: первое семилетие, с 1805 года по 1812-й, затем второе, чуть увеличенное, искусно пропущенное, от конца событий 12-го года до эпилога [27] .

Еще из исторических рассказов всезнающих тетушек Лёвушка запомнит правило симметрии: он стоит на оси симметрии (фамильного) времени, он — чудо-ребенок, плод необыкновенного брака, «уравновешивающего» время, соединяющего ветви высокого и низкого родов Волконских и Толстых.

27

Вторая, пропущенная половина романа может быть отсчитана с 13-го года; послевоенные события — выздоровление Пьера после плена, его возвращение в Москву и, самое главное, его встреча с Наташей — происходят в начале 13-го года.

Выходит, Лёвушка не ветвь, но ствол времени. Он — на оси и должен следить за своим спасительным, превозмогающим смерть равновесием.

Оттого так пунктуален Толстой во всей внутренней композиции «Войны и мира», в каждом портрете, списанном из его семейной хроники.

Иногда он бывает растерян, не уверен в своей «геометрической» правоте, к примеру, когда речь заходит о персонаже вымышленном, в первую очередь о несчастливом (выпадающем из чертежа) князе Андрее [28] .

28

У князя Андрея — единственного из главных героев «Войны и мира» — нет прототипа. За это он наказан неопределенностью, сомнениями автора в его судьбе. Толстой в разных вариантах романа то убивает его, то спасает, то вновь убивает.

Порой Толстому делается страшно ввиду опасности ошибки чертежа, и он без колебаний награждает тем же страхом своих героев. Ростовы боятся брака с Волконскими (бабушкин страх); Николая Ростова берет жуть при одной мысли о сватовстве к княжне Марье, он не сразу справляется с этим своим непонятным — понятным автору — отторжением. Князя Андрея Ростовы боятся как живого мертвеца.

Самому Толстому страшно ошибиться и, наверное, не менее страшно верно все угадать, но он не отказывается от своего намерения (вернуть время). Все идет в дело — страшное и нестрашное, семейные секреты и сплетни. Юношеский роман Николая и Сони взят из жизни, он повторяет роман отца и его кузины, любимой тетки Лёвушки Татьяны Александровны Ергольской, со всеми его язвящими сердце подробностями — все должно быть включено в чертеж его романа, иначе не случится чудо, прошлое не вернется, время останется расчленено на смертные, земные составляющие.

…Иногда является сторонняя мысль: если бы мать осталась жива, что стало бы с грезами Лёвушки? Был бы он так счастлив, как загадывал, когда воображал встречу с ней? Или, напротив, отрезвился бы, избавился от грез? Почему-то кажется, что, если бы его воспитывала сама Мария Николаевна, женщина добрая, но в вопросах воспитания строгая и последовательная, достойная дочь своего пунктуальнейшего «прусского» отца, Лёвушка не вырос бы столь склонным к сентиментальным времяопрокидывающим химерам. Наверное, в этом случае женские истории не взяли бы над ним такую власть.

А так — взяли. Ведь он был тетушкин сынок: характер весьма своеобразный. Баловень — как не баловать сироту? — согреваемый ничем не сдерживаемой, определенно не материнской любовью. Он был несчастен и одновременно счастлив в спасительном кругу этой любви. Его звали Милашка, знакомые девочки играли с ним как с куклой. Он с малых лет приучен был любить «по-женски» [29] — не случайно ему так удавались женские образы, столь убедительны были характеры и самый воздух, заключенный между женских фигур: диалоги, письма, сплетни, шепоты, секреты между матерью и дочерью в спальне под пуховым одеялом.

29

Это рождало многие галлюцинации, в том числе подозрения Толстого в бисексуальности. Подобной теорией в последние годы была увлечена ревнивая Софья Андреевна, подозревая мужа в греховной страсти к статным и красивым мужчинам (почему-то на букву «Ч» — Чехову и Черткову). Не верится, однако, что Толстой был бисексуален. Скорее, ему была свойственна детская любовная всеядность — именно детская, Лёвушкина, которую он не изжил во взрослом возрасте, как не изжил собственно Лёвушку.

Он очень доверял женщинам, порой боготворил их, понимая само их присутствие в жизни как волшебное (в другие времена и настроения называя их самками, отказывая им в полноте сознания), — разумеется, если женщина держит эстафету жизни, если ее лоно есть в представлении мечтателя Лёвушки место пресуществления человека. Они — ходячие храмы, в которых совершается таинство, связующее времена; они — жрицы, парки, плетущие непрерываемую нить жизни.

Вопрос: составилось бы в голове Льва Толстого подобное перевернуто-возвышенное понимание, если бы мать его оставалась жива?

О «женском» черчении в романе «Война и мир»

Я помню, как в процессе тотальной расшифровки чертежей романа «Война и мир» внезапно обнаружил, как много в нем вязания, плетения и шитья. Большей частью опосредованного, но иногда прямо явленного, реального. А ведь это те же чертежи, только женские; роман наполовину состоит из этих дамских кружев [30] .

Вспомним: в первой же сцене романа в гостях у Анны Шерер вышивает маленькая княгиня Елизавета Болконская, жена князя Андрея. И, попутно со своим видимым вышиванием, выводит, связывает, плетет нечто невидимое, но очень важное на полотне жизни своей золовки, княжны Марьи Болконской. Именно так: маленькая княгиня не просто шьет, но своей иголкой и ниткой пытается пришить княжне Марье жениха [31] .

30

К ним нужно добавить и пасьянсы. Трудно писать о пасьянсах — нужны картинки, перекрещения, схемы, пути, которыми ходят одушевленные карты. Толстовские пасьянсы очень важны: они мигают в книге как светофоры, направляя героев то одной, то другой дорогой. Всё знают карты; в каком-то смысле они есть те самые многознающие тетушки, которым так верит Лёвушка.

31

Она пришивает ей Анатоля Курагина, беспутного imbecil’а (дурня), о чем попросил отец Анатоля, князь Василий, фрейлину Анну Шерер в первых строках романа. Плетение-вязание начинается сразу. И пришивание срабатывает. В декабре того же 1805 года дурень Анатоль является в Лысые Горы свататься к несчастной княжне. Мы помним это сватовство, помним его жестокие повороты и блики, но не помним той тонкой нити, которая притянула Анатоля к Марье. И это только первый стежок, видимое шитье, производимое маленькой княгиней, между тем вокруг нее уже жужжат во множестве невидимые веретена — кружки гостей в салоне Шерер. Толстой прямо называет их веретенами, Анну Павловну Шерер — хозяином прядильной мастерской. Так начинает прясться тонкая ткань романа, так он прядется и далее, до самого конца.