Лежачий полицейский

– Зацени идею, – спокойно сообщила я, добредя до кухни. – Людей определяет их отношение к окружающему миру. Папа мир воспринимал, как медведь малинник, как крыса – помойку, как корюшка – покойника. Для Карабаса и Барабаса мир – сплошная площадка для игр. Коловорот не стал мелочиться. Он просто переоборудовал мир под себя. Для меня мир – дорога, по которой я обязана топать до пенсии.

Мама с любопытством слушала, не перебивая.

– Вы все меня предали. И теперь я никому ничего не обязана. Здорово, правда? Мама, а что мир – для тебя? Пробирка для выращивания больного самолюбия? Или жопа, по которой надо бить кнутом? Или детский сад, в котором ты воспитательница?

Никакой реакции. Сплошной безответный монолог.

– А ведь если бы я не сунулась тебя спасать фиг знает от чего, то все продолжалось бы, как прежде. Прогорклая мамаша в прогорклом семействе. Класс! Мария Медичи тихо отдыхает! И сколько бы ты еще так вытерпела? Год, два? А потом? Какой сценарий ты нам припасла? Ну расскажи, как бы ты выкрутилась, если бы не мое шпионство?

Красиво одетая, умело накрашенная мама расположилась около окна. Словно маленький воробей, настороженный присутствием кровожадного голубя. Ей мое присутствие было откровенно неприятно. Но она терпела, как терпят печальную необходимость.

Затянувшийся монолог выкачал из меня последние силы. В поисках опоры я остановилась у двери, облокотилась на нее, крепко прижавшись позвоночником.

Похоже, мама считала ниже своего величавого достоинства отвечать на нападки взбесившегося детеныша. Или ей и вправду все по барабану?

Тогда я пошла ва-банк.

– Я все слышала! Коловорот указывает тебе, как поступить со мной?

Интонацией выделила слово «указывает». Чтоб больнее прищемить мамино самолюбие. Она какой-то там третейский судья, а судьи всегда самостоятельны в принятии решений.

Молчит. Словно она не человек, а могильная плита. Ухоженная могильная плита. А что там внутри – неизвестно. Хотя почему неизвестно? Обычно под такими плитами миролюбиво разлагаются протухшие покойники.

Чувствуя себя клоуном всех времен и народов, я начала понемногу разъяряться.

– Да ответь ты хоть что-то! Я – не пустое место! Почему ты так со мной?!

Это уже не вопрос. Это рев, от которого саднит в груди. Не умею я повышать голос. Быть может, неправильное строение горла, а может, воспитание не то. Впрочем, реви не реви, оппонент безмолвствует.

Постепенно выходя из себя, я стала подбираться к ней поближе. Передвигаясь вдоль стены, словно боясь остаться без опоры. Стоит. Красивая, умная, богатая. У нее все, а у меня – ничего. Только гаечный ключ. Гаечный ключ – орудие бесполезного ребенка. Последний аргумент в споре с самой собой. Вот как сейчас дам этим весомым аргументом по идеально уложенной светло-рыжей голове. Так чтобы умные мозги заляпали чистые спокойные стены.

За секунду до катастрофы мамино онемение закончилось.

– Быть может, чаю? – сморгнув, спросила она.

– Сейчас воду вскипячу, – поддержал ее неожиданно возникший Карабас.

Вам не доводилось наблюдать, как ведет себя поток воды? Перед носом которого рухнула плотина?

Входя в раж, я начала долбать все, что подворачивалось под руку. Летели осколки чашек, какой-то стеклянной утвари. Взрываясь, осыпались зеркальные части полок. Мимо пролетело исковерканное глиняное панно с веселой совой. Спрыгнув со стола, я сокрушила большую восточную вазу и нацелилась на окна. Руки моментально покрылись порезами. На лице саднила длинная царапина.

Мама спокойно смотрела на меня. Прекрасно понимая, что я уже нахожусь в опасной близости от ее головы.

Меня придавило массой Карабаса. Лежа на моей спине, он громко пыхтел мне в ухо.

– Вот так, значит. Я ему в любви признаюсь, а он… – Воздух кончился, и мой голос превратился в хрип.

– Если тебе станет легче, можешь меня ударить, – уверенно предложила мама, оттаскивая от меня невменяемого Карабаса.

Уже не хотелось. Жалко было порезанных рук, загубленной прически и немного стыдно за учиненный погром. Я посмотрела на бескровное лицо Карабаса, утешаемого мамой, и мне стало жутко смешно. Такой большой, отважный мальчик, а так испугался.

– У нас в роду все бешеные! Бабуля была – зверь. Немцев знаешь сколько замочила? Свирепая старуха была, земля ей пухом. Смотри, рассердишь маманю, она церемониться не станет – хрясь топориком по башке и чай пойдет пить. Кстати, а где чай?

Сгребая хрустящий мусор с пола, Карабас поглядывал на меня, приговаривая:

– Теперь я понимаю, почему ей ничего нельзя говорить. Она же психованная.

– Это второй раз в жизни. Первый был в магазине игрушек. Я ей тогда калейдоскоп не купила.

Пусть насмехаются. Хотя представление в магазине я, как ни странно, помню. Продавцы буквально выли от ужаса. А мама тогда перешагнула через меня и преспокойно пошла дальше.

– Может, врача вызвать? – беспокоился Карабас, глядя, как я расписываю йодом резанные руки.

– Ага. Только начни потакать, потом намучаешься.

– Ты не думаешь, что уже поздно ребенка перевоспитывать? Она выросла. И ей нужна твоя помощь. Хотя бы в перевязывании рук, – укорил Карабас.

Вывалив осколки в ведро, мама внимательно посмотрела на меня, на малолетнего мужа и рассмеялась. Я сто лет не слышала, как она это делает.

– И как я раньше не замечала, что живу хорошо? Ладно, давай помогу.

С перебинтованными руками я стала как мумия. Сквозь марлю проступал йод вперемешку с кровью. Теперь никто не усомнится, что по мне психушка плачет.

Бедный Игорь. Когда мы встретимся, ему будет трудно любить меня в таком виде. А как же загс? На что теперь надевать обручальное кольцо? А фату на лысый череп? Настроение испортилось. Я чуть было не пропустила, что говорит моя мама.

– Никто тебя убивать не собирался.

– И зря, – буркнул Карабас.

– Просто ты мне все испоганила. Но не убивать же тебя за это?

– А почему и нет? Твоему Коловороту только свистни – загрызет.

– Он пытался тебя урезонить.

Разозлившись, я принялась размахивать руками, как дирижер.

– Сначала подстриг. Потом устранять собрался. Не верь ему!

– Прекрати придуриваться. Сейчас он приедет. Мы поговорим в спокойной обстановке и решим, как дальше жить.

Судя по ее голосу, она все для себя давно решила.