Лгунья

— Наверх, – сказал он.

Это было такое омерзительное, такое невероятное предложение, что я подумала: поделом мне, это, должно быть, наказание за сегодняшний день. Поэтому я пожала плечами, встала и последовала за ним по разноцветным полоскам линолеума, потом по какой-то голой лестнице, мимо пластиковых бутылей с побелкой и ящиков с банками маслин, загромождавших проход. Наверху была узкая лестничная площадка. Элефтерис открыл дверь, и я вошла следом за ним в маленькую подсобку, где громоздилась битая мебель. К стене прислонился полуразобранный велосипед. Там было несколько мешков с картошкой и жестяное ведро с торчащей из него шваброй. Потрескавшиеся стекла на окнах. В одном углу матрас, покрытый влажными пятнами. Я села на край матраса. Он был комковатый на ощупь, будто набитый соломой. Он лежал на полу: скорее падаешь на него, чем садишься.

Наверное, он удивился, что меня удалось так легко затащить сюда. Он стянул через голову рубашку, не расстегнув ни единой пуговицы. Грудь у него была очень загорелая и гладкая. В комнатушке стоял отвратительный запах, запах гнили и старой одежды. Помню этот запах.

Он встал на колени и снял с меня туфли, сначала одну, потом другую, очень осторожно, и поцеловал мои ступни, сначала левую, потом правую, как-то странно и с невероятной нежностью. Я была в ужасе. В ужасе от его нежности, я этого не ожидала. Нежности не было места в моей теории наказания, в моем инстинкте подчиняться жестокости самоанализа при помощи акта ритуального унижения. Эта его нежность к моим бледным, потным ногам меня испугала. Я хотела уничтожения, а он предлагал мне нечто совсем противоположное. Он прижался лицом к моим коленям. Я смотрела сверху на его голову и умирала от страха. Я не понимала, что делаю в этой комнате. Не понимала, кто этот человек и что мне от него нужно. Я лежала на матрасе, испытывая к себе такую гадливость, что не могла шевельнуться. А потом запаниковала. Не помню, на каком этапе это случилось.

Не хочу вспоминать. Я рванулась и выскользнула из-под него. Я боролась с его попытками вернуть мое тело в прежнее положение. Я побежала. Помню, как грохотала по деревянным ступеням, ощущая во рту этот мерзкий запах гниения, как опрокинула банку маслин, и она покатилась вниз и ударила меня по ноге. Я споткнулась об нее и несколько последних ступеней одолела, прихрамывая. Одна туфля слетела и приземлилась в коридоре, в нескольких футах впереди, но я не осмелилась остановиться, чтобы ее подобрать. Другого выхода из кафе, кроме как через внезапно умолкший зал, не было. Я проковыляла мимо стойки и выскочила на улицу. На меня смотрели бесчисленные холодные глаза. Я долго бежала по залитой зноем улице, пробираясь сквозь толпу, пока паника и ужас не начали постепенно проходить.

Ну и что из этого, правда? Иногда мне кажется, что ничего. Это всего лишь сказка, которую я выдумала для себя, чтобы все объяснить. Поднималась ли я когда-нибудь по лестнице в грязную комнату над кафе «Акрополис» следом за человеком по имени Элефтерис? Да нет, конечно. Это невозможно. Мне бы и в голову не пришло совершать такие рискованные поступки. Но сами видите, это явная ложь, потому что мне-то как раз пришло это в голову. И если бы этого на самом деле не было, где бы я откопала такие подробности, как банки маслин на лестнице? Нет, это сказка. Реальность кончается на том, что человек с чашкой кофе подошел, сел за мой столик и попытался меня снять. Остальное я выдумала нарочно. Вот, говорила я себе, вот что могло бы случиться, если бы не мое непреклонное стремление оставаться Маргарет Дэвисон. Вот почему я позволила себе и дальше оставаться ею, вот почему так долго пряталась за ее застенчивой скованностью. Есть и вторая причина, позволяющая мне думать, что это всего–навсего сказка. Хотя это произошло в Стоке, некоторые детали кажутся мне подозрительно загадочными. Возьмите, к примеру, историю с потерянной туфлей, – это уж явный плагиат. Нет, я все придумала. Ну, разумеется, придумала. Да, должно быть, придумала.

Целую вечность просидела я на каменных ступенях церкви. Мне о многом нужно было подумать, навести порядок в голове. Когда я, наконец, вспомнила об автобусе, было, слишком, поздно: он уже ушел. По словам женщины с автостанции, здесь ходит всего два автобуса в день, и последний отошел как назло вовремя, десять минут назад. Так что я побрела вниз, к реке, гадая, что же делать дальше. Дешевле всего, решила я, переночевать в отеле – не в «Отель де Фалэз», где остановился Мэл, а в другом, на краю города, с глухими окнами, а утром сесть на первый же автобус до Фижака. Я сидела на скамейке, глядя, как плещутся в воде туристы из лагеря, расположенного на том берегу. Я очень устала. Глаза слипались. Я растянулась на траве и погрузилась в странную дремоту, полную то ли снов, то ли галлюцинаций.

Что-то коснулось моей щеки. Я проснулась. Дядя Ксавье сидел рядом со мной, держа травинку.

— Ну вот, – сказал он. – Наконец-то. Пора и домой.

Я так смутилась, обнаружив себя лежащей на травке у реки, и мне было так приятно его видеть, так радостно от мысли, что можно пойти домой, что я на время позабыла о своем намерении бежать и позволила ему помочь мне сесть.

— Как ты добралась до Сен–Жульена? – сварливо спросил он. – Неужто так и шла всю дорогу?

Я кивнула.

— Зачем? Ты же могла взять одну из машин. Ты меня так больше не пугай, ладно? И на обед не явилась – да и не позвонила, – ты же могла умереть! Больше никогда так со мной не поступай.

Я слабо улыбнулась и послушно побрела за ним к площади, хотя уже давно пришла в себя.

— Откуда вы узнали, где меня искать? – спросила я.

Он пожал плечами.

— Думаешь, я совсем болван? Думаешь, я тебя не видел вчера вечером? Видел. Ты разговаривала с этим парнем. И я подумал: так вот он какой. Значит, это и есть тот, с водянистым голосом, который звонил и от которого ты убегаешь.

— Мне нужно было с ним встретиться, – сказала я.

Он кинул взгляд на мою хозяйственную сумку, но промолчал.

Вечернее солнце светило прямо в лицо, когда мы ехали домой. Я закрыла глаза, непроизвольно расслабив все мышцы. И почувствовала, что сдаюсь. Ни к чему пытаться убежать отсюда, сказала я себе. Ведь это здесь меня бросились искать, когда я не появилась вовремя. Еще хотя бы пару дней – не больше, я не жадная. Каких-то два дня, подумаешь.

Два дня плавно превратились в три, три – в пять, пять – в семь. Ничего не случилось. Никаких вестей ни от Мэл а, ни от полиции. Я снова почувствовала себя в безопасности. Начала забывать, что я делаю. Это уже не казалось мне чудовищным преступлением. Я машинально откликалась на имя Мари–Кристин. Становилось все труднее вспоминать, кто такая Маргарет Дэвисон. Кое-что о ней я начисто позабыла. Не могла вспомнить, какое у нее было тело. Теперь у меня было совершенно новое. Последние корки шрамов от ванн стали мягкими и облупились. Под ними были удивительно розовые и гладкие пятна, как у змеи, сменившей кожу. Мне нравилось новое тело. Маргарет Дэвисон никогда не любила свое. Предпочитала выключать свет, чтобы его не видеть. Избегала смотреть в зеркало. Это мое новое тело было еще худым, но уже не таким пугающе изможденным. На костяк наросло немного плоти. Мне нравилось, как торчат кости бедер. Нравилось, как еще слабые груди несимметрично лепятся к ребрам. Нравились лихие рубцы шрамов. Мне было комфортно в этом теле. Честно говоря, я постоянно ощущала комфорт. Я хорошо спала. Ела. Плавала в бассейне, под водопадом.

Становилось все жарче. День за днем солнце выкатывалось спозаранку на небо и к полудню раскалялось, как печь. Земля покрывалась трещинами. Цветущие фруктовые деревья не давали плодов. Цветы вяли и осыпались.

В Ружеарке не осталось ни единого не исследованного мною уголка. Я досконально знала каждый мокрый камень, каждую бойницу, каждый портрет, каждую комнату в башнях с видом на реку, извивающуюся в сотне футов внизу, в долине. Знала все постройки и флигеля. Знала кур. Знала оранжерею, где хранились брошенные части старого фермерского оборудования и сломанная карета. Еще там был гигантский стеклянный короб, выставочная витрина, похожая на кусок льда, в котором был запечатлен момент смерти. Чучело sanglier [83] с открытым от ужаса ртом выбегало из искусственного леса. На его шее висела худая, страшная фигура – чучело гончего пса. Обнаженные желтые клыки вцепились в кабана безжалостной, смертельной хваткой. Меня это беспокоило. Я думала: как странно, ведь когда-то давно этот свирепый, жестокий пес был жив. Кровь бежала по его жилам. Он принюхивался, втягивая воздух. Откликался на свое имя. Он делал то, чему его обучили. У кабана же не было никакого имени. Он не отзывался ни на что кроме своих кабаньих инстинктов. Даже не знал, что он кабан. Он просто был. А теперь его нет, и нет давно, лет сто. Безымянный кабан и гончий пес, чье имя давно позабыто, оба мертвы, и кого это волнует? Иногда, если мне было нечем заняться, я сидела в кособокой карете и тревожно размышляла обо всех этих глупостях с именами и о том, что же они, собственно, означают.

83

Кабан (фр.).

Пару раз я ездила с Франсуазой в Фижак. Я знала, что это опасно, поскольку какой-нибудь английский турист мог случайно меня узнать, но один день сменял другой, я все прочнее ощущала себя Мари–Кристин и все больше забывала о возможной опасности. Все, кто был знаком с семьей, сразу принимали меня за Мари–Кристин. У них не было причин сомневаться.

Однажды утром на столе в холле появилось еще два письма для меня. Одно было из лондонского банка. Мне сообщали, что по моей просьбе от 24 числа сего месяца все мои сбережения, составляющие в сумме 9327 фунтов стерлингов и 95 центов, переведены в Банк Националь, который, в свою очередь, должен вскоре со мной связаться. Что ж. весьма полезная и интересная информация.

Второе письмо было тоже из Англии, от человека по имени Алек Фергюсон. Это было очень короткое письмо на обычной писчей бумаге с обратным штемпелем Питерборо. Он писал, что дал этот адрес человеку, назвавшемуся родственником Крис. Правильно ли он сделал? Теперь он немного беспокоился, не допустил ли он ошибки, но это был очень приятный молодой человек.

Понятное дело, этот приятный молодой человек – наверняка Мэл. Письмо я смяла и выбросила.

Письмо из банка немного вывело меня из равновесия. По случайному совпадению – а может, и не случайному – Банк Националь в Фижаке был тем самым банком, которым пользовалась вся семья. Им требовался образец подписи. Из документов Крис у меня остались только ее водительские права и английская кредитная карточка. Подпись на них имела очень мало сходства с той, что я предоставила в банк, но никто, кажется, этого не заметил. В банке и так все знали, кто я такая. Они знали Франсуазу, знали, что я ее кузина, она им сама сказала. Менеджер банка был личным другом дяди Ксавье. Так что моя личность никогда не ставилась под сомнение. Если они и заметили, как мало одна подпись похожа на другую, то, скорее всего, приняли это за последствия несчастного случая. Менеджер заставил меня заполнить бланк заявления для новой кредитной карточки. Я немного волновалась, так как была не уверена, что правильно запомнила дату рождения Крис из ее паспорта, но, наверное, я не ошиблась, поскольку на это тоже никто не обратил внимания.