Лгунья

— Дядя Гастон, – сказала я, словно узнав его.

— Еще кадет, – сказала tante Матильда. – Он всегда хотел стать моряком. С малых лет.

— Ой, я тоже, – вырвалось у меня. – Именно этого я и хотела.

Селеста, которая, зевая, потягивала вино, удивленно подняла бровь. Франсуаза приоткрыла рот, струйка слюны тянулась от верхних зубов к нижней губе. Дядя Ксавье рассмеялся.

— Стать моряком? – переспросила tante Матильда таким тоном, будто я призналась на людях, что мои жизненные амбиции не шли дальше карьеры уличной проститутки – «четыре позы за один час».

— Видишь, – сказал дядя Ксавье. – Это семейное. – Но три женщины смотрели на меня как на человека, отпустившего непристойную и безвкусную шутку.

Позже, когда все отправились спать, tante Матильда проводила меня наверх.

— У тебя есть все необходимое? – спросила она.

— Да, благодарю.

Она немного помедлила около моей двери.

— Спокойной ночи, – сказала я.

Из всех нас она была самым совершенным и безупречным человеком: все в ней было на месте – ни складочки, ни выбившейся пряди волос, ни лишнего движения. Место, занимаемое ею в пространстве, напоминало маленькую квадратную крепость. Ни на дюйм она не выходила за пределы этой крепости. То, что она называла словом «я», содержалось в строжайших рамках.

— Ты, конечно, понимаешь, – сказала она, – что твой дядя Ксавье испытывал… – она пожала плечами, подбирая подходящее слово, – как бы это выразиться?., сентиментальную привязанность к твоей матери.

— Да, – сказала я. – Это я поняла.

— Но не более того, – твердо сказала она, словно ожидая, что я стану ей перечить. – Une amitii sentimentale. Только и всего.

— Да, – сказала я. Последовала длинная пауза. Считая разговор законченным, я снова сказала «спокойной ночи».

— Во всяком случае, так было с его стороны, – продолжала она. – С ее же… – она снова пожала плечами. – Он хороший человек, мой брат, но не слишком умный. Его всегда тянуло к красивым женщинам. Он так и не понял, что за человек она была.

— А что за человек она была? – спросила я.

Tante Матильда странно улыбнулась, одними губами.

— Дорогая моя, – сказала она. – ты прожила с ней больше двадцати лет. Ты сама должна знать, какой она была. – Она покачала головой. – Бедный Ксавье. Он так тебя любит.

— Я тоже его люблю, – сказала я. У меня было такое ощущение, словно я иду по тонкому льду: одно непродуманное или поспешное движение, и я камнем уйду под воду.

— Верится с трудом, – холодно заметила она. – Если ты так его любишь, то почему же ни разу не заехала к нам в гости?

На это у меня ответа не было. Почему я их не навещала? Я не знала.

— Это еще можно было понять, пока была жива твоя мама – она, ясное дело, не хотела, чтобы ты к нам ездила. Но после ее смерти… – В этой недоговоренности слышался красноречивый презрительный упрек.

Я подумала, не приплести ли сюда загруженность работой, но решила: не стоит. Слишком слабое оправдание. С другой стороны, какие тут могли быть другие объяснения? Мне было непонятно, почему Крис никогда не навещала семью своего отца. Еще более непостижимым было то, что, столько раз бывая в детстве во время летних каникул в Ружеарке, она не хотела сюда возвращаться после смерти отца. Я не знала, что сказать, кроме как извиниться – что и сделала.

— Простите, – сказала я.

Tante Матильда поймала мой взгляд и смотрела на меня так долго, что я занервничала. Как будто меня поймали на крючок. Я была вынуждена отвернуться.

— Потребовался несчастный случай, чтобы ты приняла наше гостеприимство?

Я пробормотала очередное извинение.

— Так куда же ты ехала? – спросила она. Я видела, что сама мысль о том, что я ехала во Францию и не дала им знать, была для нее оскорбительна. Я была с ней согласна. Может, подумала я, соврать, как соврала мне Крис, и сказать, что как раз ехала к ним, но теперь это выглядело бы слишком неправдоподобно.

— По делам, – сказала я, пряча глаза. Она кивнула.

— Что ж, по крайней мере, мы обе знаем, как себя вести.

— Да, – сказала я, глядя, как она уходит в полумрак, к лестнице. Совершенно бессмысленный ответ: я понятия не имела, как себя вести.

Но ничто, даже неприятный разговор на лестнице, не могло помешать мне наслаждаться безупречным счастьем этого дня. Я вошла в свою комнату – свою комнату – и долго смотрела в окно, слушая ритмичный стрекот кузнечиков, вдыхая мягкую тьму и густой, тяжелый аромат, исходящий от томящихся по влаге цветов. Я хотела, чтобы этот день не кончался. Хотела, чтобы он длился и длился. Но дни всегда подходят к концу. Даже самые счастливые. Всё кончается.

Я слишком часто использую слово «я», и это странно, потому что значение этого слова – абсолютная загадка для меня. Нет, вообще-то неправда.

Я знаю, что оно значит: это застенографированный рассказ об этом теле, покрытом шрамами, и о том, что сидит внутри него, как в ловушке. Но здесь-то и начинаются трудности. Это вот самое, что сидит внутри него, – что это?

Раньше я воспринимала это «я» как пожизненное заключение. Изнывала под тяжестью его бремени. Зверь, попавший в западню, всегда кажется слишком слабым, чтобы такое выдержать. Поэтому я убегала. Бежала по длинным тоннелям, проложенным в собственной голове, бежала, пока не оказывалась так далеко, где меня никто не смог бы поймать. Я испробовала все методы, которые только знала: лгала, готовила, пылесосила, выдумывала разные небылицы, чтобы себя успокоить. Чтобы придать смысл своему существованию. Но ничего не помогало. Я все равно была «я». Я всегда была «я» – той «я», которую мучают ночные кошмары. «Я» – это душные, пропахшие жареной картошкой улицы Стока и заводские окраины Парижа, убогая комната в отеле, непристойные надписи на стенах и похоть в глазах мужчины с золотым медальоном, предлагавшим мне деньги. Все это – «я».

А теперь я – это «она», свободная от бремени. «Я» было мертво. Я больше не «я». Я – уже другое «я», веселая незнакомка с легким сердцем, чье прошлое – не более чем сказка, чью боль мне нет нужды терпеть. Я чиста, как стеклышко. Мне теперь ничто не причинит вреда. Даже прежнее «я». Я смотрела на нее, прежнюю, бесстрастным взглядом. Я воспринимала ее как маленькое, мягкое, отвратительное существо, вроде слизняка. Меня удивляла ее уязвимость: я наблюдала, как она вздрагивает, словно ее посыпают солью. Я хладнокровно думала: надо же, бояться такой ерунды!

Вот, наверное, почему я была так счастлива: на целый день я забыла о страхе.

Когда я проснулась, шел дождь. Я его слышала: тяжелые капли. Влажная дымка укрыла скалы, окрасила серым деревья. Но все же еще один день все-таки наступил.

В холле на столе кто-то оставил почту. Я остановилась по пути на кухню, чтобы просмотреть ее. В обеих реальностях я проявляла бесстыдное любопытство. Дяде Ксавье пришло четыре письма, на вид все официальные. Селесте – два. Я взяла в руки конверт, лежавший отдельно. Он был адресован «мисс К. Масбу».

Я долго стояла, глядя на него. В животе похолодело. Не знаю, почему я сразу его не выбросила. Письмо не имело ко мне никакого отношения. Никакого. Я не хотела взваливать на себя это бремя – обрывков реальности из другого прошлого. Я не собиралась надолго оставаться в этой реальности.

По лестнице спускалась tante Матильда.

— Нашла свое письмо? – спросила она. Нашла, это было очевидно. Я стояла и держала его в руке с таким видом, будто конверт пропитан ядом.

— Доставлено не по почте, – сказала она.