Либидисси

Изображение Гахиса и без того присутствует в помещении — выполненное, правда, более простым, технически более старым способом. На стене висит постер — черно-белая фотография, напечатанная на материале, имитирующем холст. Не будь здесь подписи — большими, по-восточному затейливыми буквами, — мы бы не догадались, что человек на фотографии не кто иной, как Пророк Революции. Молодой мужчина, которого вполне можно назвать красивым, сидит с обнаженным торсом за письменным столом. У него узкие плечи, но очень сильные руки. Ладонями он как бы взвешивает грозное оружие — тесак с широким клинком, похожий на мачете. И словно для того, чтобы впечатление было и вовсе противоречивым, Великий Гахис украсил себя ожерельем — цепочкой из маленьких, изящных, размытых на изображении звеньев.

Ты проводишь рукой по мускулистой груди Пророка, и под давлением кончика твоего указательного пальца постер заметно прогибается. Я снимаю его со стены, обнажая скрытое за ним полое пространство — нишу в кирпичной кладке, почти такого же размера в срезе, как закрывавший ее плакат. Ниша — глубокая, а в ней — загадочная комбинация из нескольких предметов. Сверху из кладки торчит толщиной в руку труба, отверстие которой закрыто массивной заслонкой из латуни и алюминия. Заслонка соединена жестким шлангом с газовым баллоном. Вентилем можно, по-видимому, регулировать давление. На его цилиндр посажены три рифленых медных кольца с цифрами. Кольца вращаются относительно друг друга в разных направлениях. Тебе они напоминают старые механические таймеры. Пожалуй, ты прав: с помощью этих колец можно устанавливать нужное время. Но схема работы всей инсталляции, ее назначение нам от этого понятнее не становятся.

Под установкой, на уступе ниши, стоят три стальные капсулы длиной с большую ладонь; по диаметру они, кажется, подходят к трубе. Две пусты, в третьей — полоска черной резины с надписью чем-то белым. Всего одна фраза на немецком, ты зачитываешь ее вслух. Не названному по имени адресату, к которому отправитель обращается на «вы», в скупых словах сообщается о немедленном и окончательном прекращении передачи всякой информации. Почерк выглядит по-ученически аккуратным. Обилие петелек и завитков говорит о том, что автор учился писать задолго до того, как мы пошли в первый класс. Короткий текст пестрит орфографическими ошибками. Слово «информация» искажено до такой степени, что мы скорее угадываем, чем вычитываем его значение. Ты смеешься громко, от души — так действует на тебя наша находка. Похоже на установку для отправки пневмопочты, говоришь ты с улыбкой. И придаешь этой шутке пикантность, замечая, что Шпайк, наверное, собирается посылать на родину свои удивительные донесения столь же удивительным способом.

Обследование другого помещения на первом этаже оказывается делом более сложным. Из комнаты с видео- и аудиоаппаратурой в него падает достаточно света, но оно забито рухлядью с пятнами плесени и затхлым запахом. Груда мелких предметов мебели, отслужившие свой век телевизоры, пустые чемоданы, кучи одежды, стопки старых газет и журналов — будто кто-то переезжая на новое место жительства или расторгнув договор найма, временно сложил здесь ненужное барахло и забыл вывезти его на свалку. Все же мы решаем просмотреть печатные издания. Они троякого рода: несколько годовых комплектов нью-йоркского журнала художественной фотографии, итальянские спортивные газеты и своеобразный местный продукт — сентиментальные фотороманы с текстом «в облачках» на пидди-пидди. Не без удивления мы рассматриваем журнальчики с названиями Sweet Emotion и Tender Feelings [10] и обязательной парочкой в позе страстного взаимного влечения на обложке. Влюбленные, о тернистом пути коих друг к другу рассказывают истории в фотографиях, всегда одеты и причесаны по западной моде. Напротив, у второстепенных фигур, родственников будущей четы, соперников и соперниц, преувеличенно контрастирующих с оной, — традиционный облик представителей коренного населения. Ты просматриваешь последние страницы нескольких журнальчиков и находишь подтверждение нашему предположению: все эти романы в картинках заканчиваются большой свадебной фотографией. Гости торжества в старинных нарядах окружают невесту в белом платье и жениха в черном фраке.

10

«Приятная эмоция» и «Нежные чувства» (англ.).

Смысла во всем этом, применительно к Шпайку, не видно. С нетерпением продолжаем рыться в рухляди. Отодвинув в сторону раму и ободья велосипеда, наверняка не дешевой в прошлом шоссейной модели, натыкаемся в самом конце свалки, за прислоненным к стене матрасом, на длинный пластиковый мешок. Разрываем черную пленку и обнаруживаем в нем, к своему немалому удивлению, мумифицированный труп. Подтаскиваем высохшее и оттого ставшее легким тело туда, где света побольше. Похоже, это мужчина. Умер он в полосатой пижаме, фланель отлично сохранилась. Рот мумии широко раскрыт, и из него торчит усохший до острого узловатого конуса язык. На указательном пальце правой руки — необычно широкое золотое кольцо с треугольным камнем. Когда ты снимаешь его, палец отламывается, распадаясь на косточки, волокнистые кусочки и пыль. Дунув в кольцо, ты удаляешь из него то, что было когда-то плотью, и замечаешь гравировку — дату и короткое слово, скорее всего имя. К сожалению, золото при жизни обладателя кольца так стерлось, что однозначно распознать цифры и буквы уже нельзя. Имя, во всяком случае, начинается с буквы «П». Ты надеваешь кольцо на левую руку; оно подходит по размеру и явно идет тебе. А кроме того, я вижу, как гармонично сочетаются оба украшения — кольцо с пальца мертвеца и колье, найденное тобой в такси. Они смотрятся аксессуарами городской моды, которой ты хотел бы следовать с непринужденной естественностью — и не только этой ночью.

Идем наверх, поднимаемся по крутой деревянной лестнице на второй этаж, и вскоре не остаемся сомнений, что именно здесь в основном и обитает Шпайк. В комнате, которая служит, по-видимому, гостиной, на передней панели телевизора висит дешифратор к передаче German Fun, экземпляр первой серии — с электроникой, что монтировалась еще в корпуса громоздких портативных плееров. Почти вплотную к телевизору придвинуто огромное, невероятно безобразное, сплетенное из тонкого тростника кресло. Шутки ради садимся в него на минутку вдвоем, и тут я замечаю, что пол между креслом и телевизором усеян битым стеклом. По всей видимости, это осколки флакона, в котором был лосьон для бритья. Ты осторожно опускаешься на колени и обнюхиваешь осколки и круглый коврик под телевизором. Если, однако, здесь и был пролит лосьон, то запах давно улетучился. Заднее помещение меньше «гостиной» и служит Шпайку спальней. Перед кроватью в зазорах между половицами — множество разноцветных таблеток. Ухватив одеяло кончиками пальцев, ты стягиваешь его в сторону. Шпайк спит, похоже, спокойно: в широком матрасе — узкая, но глубокая ложбинка. Простыня в ней — желтая, местами даже бурая. Слов для обозначения такого декаданса не подобрать, поэтому, испытывая сильнейшее отвращение, мы просто поочередно плюем на простыню.

Затем вновь продолжаем поиски. Вспарываем матрас и подушку с сиденья кресла, заглядываем во все ящички и за все дверцы скудной обстановки, обшариваем карманы в потертой, давно не знавшей чистки одежде Шпайка. В какой-то момент ты замечаешь, что здесь, наверху, нет ни клочка бумаги — ни газет, ни книг, ни писем, ни листка из блокнота. Среди пожитков Шпайка нет даже обыкновенного магазинного чека. На полке повыше телевизора выстроились шеренгой капсулы, точь-в-точь такие, какие стоят на первом этаже в нише за портретом Гахиса. В каждой — полоска резины или пластика с надписью. Надпись всегда на немецком, две-три мало что значащие фразы об уведомлении, информировании, передаче текста. В орфографии порой столько ошибок, что нет уверенности, понимаем ли мы надписи правильно. В одной из капсул находим-таки полоску бумаги. По-видимому, это винная этикетка. Напиток, бутылку с которым она когда-то украшала, называется Club/True Old Suleika Brandy. На обратной стороне что-то написано карандашом. Почерк тот же самый, но разобрать написанное невозможно: буквы смазаны, даже отчасти стерты, точно робкий первоклассник, стараясь прочитать слова по слогам, водил и водил по строчкам кончиком указательного пальца. Ставим капсулу обратно на полку, зная, что теперь надо искать. На стенах нет ничего, кроме небольшого выцветшего ковра. Ты срываешь его, и перед нами такой же конец трубы, как и на первом этаже. Труба идет снизу. Проходя в кладке почти вертикально, она, очевидно, всего лишь соединяет оба этажа.

Остается лестница к люку в потолке. Она деревянная, старая и, похоже, не очень прочная. Я становлюсь под нее и подпираю руками брусья. Выскользнув из туфель, ты начинаешь очень осторожно взбираться по лестнице. Но когда пытаешься плечами и затылком с силой приподнять крышку люка, которая открывается почему-то очень туго, подгнившая перекладина под тобой трещит и ломается. В комнату сыплется белое пористое крошево, похожее на птичий помет. Просунув голову в люк, ты осматриваешься. Я гляжу на тебя снизу. Передо мной покачивается твое новое колье. И ты кажешься мне в этот момент существом необыкновенным, ты будто поднялся по лестнице, ведущей в небо, и, преодолев все преграды, проник в неземные, высшие сферы. Твоим глазам, наверное, требуется время, чтобы привыкнуть к сумраку на чердаке. Наконец ты кричишь мне, что ничего примечательного там нет. Чердак пуст, загажен и передвигаться по нему можно лишь на карачках. Тщательно обследовать его не стоит.

Итак, мы осмотрели всё. Гасим свет. Теперь надо ждать старика. Ты приоткрываешь одно из окон, выходящих на улицу. Веет прохладой. Ночь только сейчас, незадолго до нового рассвета, освободилась от жара минувшего дня. За стенами домика полная тишина. Кажется, замерло даже движение по бульвару. В квартал не доносятся ни гудки, ни шум моторов. Но через некоторое время, висок к виску в освежающем токе воздуха, мы все-таки улавливаем какие-то звуки. Перестук, сначала далекий, приближается, усиливается, обрастает разными оттенками громыхания. Такая комбинация звуков нам знакома. Это грохот изношенного железнодорожного полотна вкупе со скрежетом и лязгом старых вагонных деталей и механизмов. Шум убогости — его нам часто приходилось слышать в бедных странах. Но на сей раз эта убогость ощущается явственнее: измученный материал жалобно стонет, будто собираясь утратить контакт со щебнем и всей насыпью, более того — с самой землей. Металл поет, будто поезд устремляется ввысь — туда, где пролегают райские пути.

25. Память

Железная дорога Старого города везет меня домой. Я никогда ею не пользовался и только теперь, с большим опозданием, могу оценить ее преимущества. Чугунные ходули вознесли полотно дороги над улицами. Почтенные кварталы города горбятся под мрачной трассой, будто на них насела вереница племенных быков. Наш поезд — три обычных и один моторный вагон — упрямо ползет вперед над пешеходами и тележками с впряженными в них осликами, над вуспи и бесчисленными автофургонами японских моделей, будто железная дорога, как ни посмотреть, более древний способ передвижения, будто в последние часы этой ночи, предваряющей девятую годовщину гибели Гахиса, на средневековые глинобитные постройки и их сегодняшних обитателей упал громадный доисторический червяк. Немецкие инженеры, которые проектировали городскую железную дорогу, руководили строительством и завезли сюда морским путем из своей далекой родины весь, вплоть до болтов, материал, задумывали ее как внутреннее кольцо. Два других кольца, рассчитанных на более высокие скорости, должны были охватить кварталы не столь давней застройки и возникавшие как раз в то время окраинные районы. Но дальше старгородского кольца, а по сути, кривого овала, дело не пошло. Взрывоопасная ситуация в регионе, большие и малые войны, частая смена власти воспрепятствовали запланированному расширению. Хронический недостаток средств у городской администрации способствовал тому, что однажды принятое в эксплуатацию не претерпело на протяжении почти целого столетия никаких изменений. Так на вокзалах с их кованным из желтой меди и затейливым по форме убранством и сохранились, и стали выглядеть нелепыми технические достижения той поры, когда железная дорога строилась, поскольку убранство это со временем истерлось, поблекло, покрылось трещинами. С окончанием иноземного владычества железная дорога была продана консорциуму западных фирм, которые собирались основательно обновить ее полотно и все технические сооружения. Но волнения на почве ксенофобии и сохраняющаяся недоступность Гото вскоре снова сделали иллюзорными надежды на использование «надземки» в туристических целях. Капитальные ремонтные работы были прекращены, и ее по-прежнему стали эксплуатировать как дорогу, по которой едешь, оглохнув от грохота, на которой постоянно что-то ломается и которую приходится то и дело чинить.

Лизхен приехала за мной. Лизхен сумела воспользоваться старой надземкой. На ней девочка отправилась в запретный квартал. Нашла меня и привела к единственной в Гото станции надземки. Станция совсем близко от старой гавани. Ее здание напоминает носовую часть огромного корабля и втиснуто между фасадами двух величественно изящных глинобитных домов. Я подивился тому, что все ячейки внешнего остекления и даже большие стеклянные вращающиеся двери целы. Хотя все покрыто вековой копотью или отшлифовано до матового блеска песком, летящим сквозь город, но охранительная рука случая, а также, может быть, страх перед аурой здания, так и оставшейся для горожан чужой, не допустили, чтобы пулеметные очереди революционных лет или камни, брошенные подростками в победном опьянении, лишили его стекол.