Личное отношение

Умней.

Лучше, чем есть.

— Магеллановы пингвины создают пары один раз и на всю жизнь, — поэтому я рассказываю, прижимаю лагизу спиной к себе, чтобы повернуть её и на виднеющееся в кустах гнездо указать. — Они не изменяют и птенцов не бросают. Воспитывают совместно, попеременно отправляясь на добычу еды. Один ловит рыбу, а другой следит за птенцами…

— Кирилл, у нас тоже будет.

— … при этом они страдают топографическим кретинизмом, поэтому один начинает истошно… что?!

— Птенец, в смысле ребенок.

Дашка деревенеет, каменеет вместе с курткой в моих руках, и разворачиваю я её, чтобы заглянуть в медовые глаза, почти вечность.

Повторяю дятлом:

— Что?

— Я беременна, Лавров, — Дашка выговаривает сердито.

Доходчиво.

Но…

— Ты… не рад, да? — она спрашивает напряжённо.

Закусывает нижнюю губу.

Отступает.

И даже два шага между нами кажутся огромной пропастью.

Страшной и непреодолимой.

Невыносимой, поэтому я шагаю за ней, сгребаю нахохлившуюся воробьем и настороженную жену в объятья, прижимаю крепко.

Сильно.

Не вырваться.

Даже если лагиза пинается, ударяет кулаком по спине и головой, когда я кладу ей подбородок на макушку, пытается яростно мотает.

— Я… рад. Слышишь?

— Да. И нет, — Дашка произносит потеряно, сжимает судорожно, переставая драться, мою куртку, и носом она хлюпает. — Ты…ты не выглядишь радостным.

Не выгляжу.

Потому что радость — робкая и ослепительная одновременно — зарождается внутри, у сердца, которое грохочет запредельно быстро.

Оглушает.

И говорю я глупость:

— Мы с тобой будем, как магеллановы пингвины.

– Раз и навсегда? — Дашка, запрокидывая голову, спрашивает строго.

Не смеется.

Ищет важный ответ в моих глазах.

И почему-то эта глупость глупостью нам не кажется, требует серьезного ответа, в котором я уверен и который я знаю уже очень давно и точно:

— Да.

Конец