Личное отношение

И самую идиотскую сделку в своей жизни разорвать.

Послать гулять Штерн на все четыре стороны и никогда её больше не видеть, не ловить себя на улыбке от воспоминаний, как она выглядела с перепачканным мукой носом и сгоревшей курицей в руках.

Изумление…

…когда гулять она не согласилась.

Отказалась аннулировать нашу глупую сделку. Отчитала меня, пылая гневным румянцем, сверкая яростно глазами и пряча в голосе странную боль.

И на утро она явилась опять.

Смех…

…когда Дарья Владимировна позвонила в середине рабочего дня, отвлекая от поганого настроения и ругани, и обиженным голосом объявила, что они заблудились в центре города.

По дороге в зоопарк.

И не по годам умные монстры, коих она смешно называла сусликами, поставили ей топографический кретинизм. Обиделась еще больше, когда с диагнозом я согласился и рассмеялся.

Замешательство…

…когда она вышла из ванной со сметанной маской на лице, вручила невозмутимо мне пустую банку…

…и когда, оказавшись слишком близко, закручивала деловито и ловко ненавистные запонки, улыбалась беззаботно.

Восхищение…

…когда Дарья Владимировна защищала сусликов, что с соседским ребёнком подрались, наступала на меня. И наказывать их она запрещала.

Надвигалась на меня разъярённым воробьем.

А потом испуганно пятилась.

И мысли, рассматривая прижатую к столу Дарью Владимировну, тогда мелькнули совсем неправильные.

Недопустимые.

Как сегодня.

В кабинете и сейчас, когда я оказываюсь в третьем часу ночи под окнами её дома, точно зная, что Дарья Владимировна поедет домой.

Одна.

И мажора здесь не окажется, потому что сегодня лишний он. И в кабинете, где враз стало нечем дышать, она смотрела на меня. Прожигала медовыми глазами, и закончить разговор на немецком под её взглядом оказалось невыносимо сложно.

Забылись все слова.

Важным оказалось совсем другое.

И перестать думать, какими станут медовые глаза, если поцеловать и раздеть Дарью Владимировну, не получается даже сейчас. И сигарета уходит за сигаретой, пока я, сидя в машине, всматриваюсь в горящие окна её квартиры.

Все же поднимаюсь.

Вдавливаю кнопку звонка до предела.

Вытаскиваю очередную сигарету, чтобы закурить и прислониться затылком к холодной стене, что от фантазий — совсем не детских — своим холодом не спасает.

Не остужает.

И приезжать, пожалуй, не стоило и подниматься, тем более, не стоило. Разговор и объяснение подождали бы утра, но… уйти я не могу, не хочу и мне нужно её увидеть.

Поговорить.

Просто.

Я не прикоснусь к ней.

Она ведь любит своего смазливого мажора, от одного имени которого меня корежит. И Дашка — как хочется и нельзя даже мысленно называть Дарью Владимировну — не виновата, что моё отношение к ней стало личным.

Что мне важно, чтобы она сейчас открыла.

Пусть это и будет неправильным и неразумным, но я жду, разглядываю противоположную стену и на уровне шестого чувства знаю, что она стоит по ту сторону двери.

Колеблется.

Решается.

Всё же открывает, смотрит настороженно и пристально.

И первым заговариваю я:

— Все-таки открыла.

— Самонадеянно.

— Думаешь? — я усмехаюсь.

А Дарья Владимировна приводит очень весомый аргумент:

— Открыть могли родители…

— Они в Карловых Варах, — я её перебиваю.

Напоминаю.

Получаю в ответ раздражающее напоминание о мажоре:

— … а я здесь не живу.

— Я заметил.

Усмешка выходит кривая, и я поворачиваюсь, рассматриваю её, непривычно… домашнюю, без макияжа, в огромной мужской — мажора? — рубашке и с торчащим из заколотых волос карандашом.

В нелепых тапках с розовыми единорогами.

И Дарья Владимировна с ноги на ногу под моим взглядом неловко переступает, отступает вглубь квартиры, и дверь, заходя, я захлопываю сам.

Предлагаю любезно:

— Поговорим?

Обсудим услышанный ею разговор, что велся на немецком, но… Штерн поняла. И глаза цвета мёда расширились, сожгли дотла и понимания, что она мне нравится, пока я закруглял беседу с Ли.

Смотрел на Дарью Владимировну.

Что кинулась прочь.

И не побежать за ней следом было сложно.

— Die Ware — это товар, der Grenze — граница, — Дарья Владимировна заявляет уверенно, подходит почти вплотную и голову вскидывает.

Выдерживает мой взгляд.

И языком я щелкаю одобрительно, советую раздраженно:

— Молодец, но ты на латынь такой упор делай, Штерн. Полезней будет.

— И безопасней?

— Пра-а-авильно, радость моя, можешь иногда соображать, — я улыбаюсь.

И улыбка выходит холодной и злой.

Лучше бы Дарья Владимировна не знала немецкого и в мой кабинет не заходила. И не было бы никаких пониманий и озарений.

— Я ещё и думать иногда умею, Кирилл Александрович, — она сообщает задушевным тоном.

Складывает руки на груди.

И удержать взгляд на уровне глаз сложно, но…

— За полгода не заметил, — я выговариваю насмешливо.

Всматриваюсь в искрящиеся глаза, попадаю под неизвестный науке гипноз и отступить от неё не могу. И хорошо, что шаг назад делает она, напоминает с безукоризненной вежливостью, от которой хочется поморщиться:

— Кирилл Александрович, вы же поговорить хотели.

Хотел.

И не хотел.

Потому что придётся вспоминать, упоминать своё прошлое, о котором даже со Стивой мы никогда не говорили, обходили десятой стороной полгода моей жизни там. Не касались этой темы, даже когда я вернулся и мы нажрались так, что Анька всерьёз собиралась вызывать скорую.

Спасать.

Только от памяти спасти куда сложнее, чем от алкогольной интоксикации. И можно лишь притвориться, что ничего не было, и спрятать под чёрными татуировками шрамы.

Не говорить.

Но Дашка смотрит, ждет, и правды она заслуживает. У неё есть право спрашивать и знать: куда делись родители сусликов и с кем я разговаривал.

Вот только спрашивает, ошарашивая, она совсем другое:

— Вы ели сегодня?

— Что?

— Я говорю, вы кушать будете? — Дарья Владимировна повторяет терпеливо, смотрит вопросительно и, не дожидаясь ответа, крепко хватает меня за руку. — Точнее — есть. Говорить «кушать» моветон…