Личное отношение

Держалось, потому что от моего спокойствия зависела её жизнь. И права на ошибку у меня не было — по-настоящему — именно тогда.

Поэтому смотреть, как скальпель оцарапал кожу и капля крови скатилась на ворот белого халата, удалось равнодушно. Поэтому думать, что на пару сантиметров правее и глубже смертельный удар, получалось отстранённо. Поэтому страх, который при виде Дашки в руках этого урода остановил против всех законов сердце и время, отступил.

Исчез.

И остался холодный расчёт.

Собранность.

Связанные слова для разговора и убеждений, для поиска выхода и нордического спокойствия, когда Стива — гордо нывший всё утро, что его опять зовут к нам консультировать, а посему ко мне он заглянет — бесшумно появился в поле зрения.

Ударил.

И лагизу, теряющую сознание, я подхватить успел. Отвёз, давя собственный эгоизм, к родителям, которым Дашка была тогда нужнее, но она приехала сама, позвонила в дверь, когда я уже брал ключи с тумбочки, чтоб ехать к ней.

Навязываться столь невовремя.

Объясняться с её отцом.

Который приехал с Дашкой и который, когда она уснула в гостиной, на серьёзный разговор вызвал, потребовал объяснений и дальнейших планов.

Рассказал сам.

Добавил недостающие пазлы в картину Дашкиной жизни, о которой сама лагиза говорила неохотно.

Совсем мало, как оказалось.

И достаточно, чтобы понять Владлена Дмитриевича в желании защитить приемную дочь, которую он слишком давно считает родной, и в его спокойном обещании убить меня, если Дашке будет плохо.

Не будет.

Я сделаю для этого всё.

И про суд, который уже завтра, она никогда не узнает. И в последний вечер, в который не хватает самоуверенности для уверенности в оправдательном приговоре, я подарю лагизе цветы и приглашу на свидание.

Выберу самый огромный и красивый букет не роз — потому что розы кажутся банальными — в цветочном павильоне у конечной станции метро, куда я выскочил из увязшей в пробке машины и побежал, боясь, что могу не успеть.

Купить.

Подарить.

Пригласить, протягивая букет из эустом.

— Я ведь тебе ни разу не дарил, и первого свидания у нас не было.

— Сейчас зовешь? — Дашка, выбежавшая уже привычно встречать, замирает, подходит медленно и словно нерешительно.

Смотрит, и цветы, чтобы наклониться и вдохнуть их запах, она берет осторожно. Закусывает нижнюю губу, прячет солнечную улыбку в светлые бутоны, прижимает неловко к себе огромный букет.

И её глаза сверкают.

Доказывают, что так правильно. И волнение — глупое и смешное — все равно появляется, когда я интересуюсь, спрашиваю насмешливо:

— А пойдешь?

— Куда?

Гулять.

Просто так, без цели.

По вечернему городу, что горит неоновыми огнями, несёт величественно в опустившейся ночи тёмные воды реки, и освещенная цепью фонарей набережная ведет к самой воде и лодочной станции, к которой приходится спускаться по гигантским ступеням, что дают оправдание подхватить Дашку на руки.

— Я бы спустилась сама!

— Тут высоко, пришлось бы прыгать. Растяжение, вывих и полночи в больнице, — я перечисляю скучным тоном, не отпускаю её и тонкую талию, когда она пытается вырваться, сжимаю лишь крепче. — Дарья Владимировна, подумайте о последствиях.

— А вы о приличиях, Кирилл Александрович, — она насмешливо фыркает.

И её лицо с расширенными глазами и пылающими щеками оказывается слишком близко, и об упомянутых приличиях, что целоваться в людных местах не рекомендуют, первой забывает как раз Дашка.

Запускает пальцы мне в волосы, прижимается всем телом. И смеётся, отстраняясь и запрокидывая голову, она счастливо, когда над нами грохочет фейерверк, что прорезает разноцветными брызгами чёрное небо и отражается в бликах воды.

— Всегда с тобой, — лагиза сообщает тихо, поясняет, утыкаясь своим лбом в мой. — Ты спрашивал на небоскребе, что я загадала.

Загадала.

И оно, желание, сбудется.

Меня не посадят.

Даже если на летающие самолеты желания не загадывают.

Десять

Январь

Полтора года спустя

Два билета в неизвестность.

На самый край света.

И Дашка смотрит на меня удивлённо, недоверчиво. И написанное на её лице изумление медленно сменяется восхищением, что стирает усталость от почти суток полёта и четырёх выматывающих пересадок.

— Кирилл, ты сошёл с ума… — она выговаривает едва слышно.

Смеётся и плачет.

Кидается мне на шею.

И её восторг окупает всё, вызывает смех, что разлетается по похожему на охотничий домик зданию аэропорта. И лагизу я ловлю привычно, прижимаю к себе, чтобы приподнять и прокружить на месте.

Урвать поцелуй между словами её вопроса:

— Куда ты меня привез?

— На край света, — я улыбаюсь.

А моя жена уже толкает стеклянные двери, выбегает на улицу, прыгает, не обращая внимания на смотрящих снисходительно таксистов. Она смеётся и кружится, раскинув руки и запрокинув голову. Пытается увидеть всё и сразу, охватить необъятное, поверить в реальность и словно рисованные горы с белоснежными шапками.

Холодные воды двух океанов.

Бездонное небо.

Что здесь, в Ушуайе, кажется ближе, чем где бы то не было.

— Так не бывает, Кирилл, — Дашка, когда я подхожу, говорит запыхавшись, поднимает голову, ища мой взгляд.

И её лицо озаряет широкая солнечная улыбка.

— Бывает, — я возражаю и сдержать ответную улыбку сложно.

Невозможно отвести взгляд от раскрасневшегося лица и восхищённо горящих глаз. И карминовые губы манят, тянет снова поцеловать, пробраться руками под пёстрый свитер, прикоснуться и забыться.

Оставить здравый смысл где-то за гранью.

Впрочем, моё здравомыслие и так осталось где-то по ту сторону экватора, и чувствовать себя взрослым и серьезным там, где кончается свет, не получается. Душа требует глупостей и мальчишеских выходок, словно мне пятнадцать или двадцать.

Поэтому жену за выбившуюся из-под шапки прядь волос я дергаю совсем несерьезно, сообщаю насмешливо и по-большому секрету:

— В свадебное путешествие принято ездить на моря и юга. Мы с тобой забрались южнее всех. Дальше только Антарктида.