Лицо удачи

Она до сих пор ни разу не нарушила клятву, данную самой себе. И не собиралась. Неужели это и есть внутренняя жизнь, с которой так носятся умники, которую противопоставляют внешней? Всего лишь это?

Катя Трифонова растерянно зажмурилась и приложилась лбом к холодному стеклу. Захотелось плакать, но слезы давно не являлись вовремя. Как снег. Как зима. Как все, что нужно для покоя, не говоря уже о счастье.

2

– Почему сумерничаешь? Глаза болят от ваших хирургических ламп? – раздался за спиной высокий девичий голос.

– Нет, конечно. – Трифонова неохотно перестала бодать стекло. – Фонарь же прямо напротив окна. И снег такой красивый. Засмотрелась.

– Ух ты! Действительно! А я сорвалась тебя искать и не заметила, что на улице творится. А там, оказывается, валом валит надежда на правильную русскую зиму.

– Мне бабушка в детстве запрещала смотреть телевизор. Только пару часов в день издали. Правда, специально кресло отодвигала. Говорила: «Зрение испортишь». А теперь все часами в компы пялятся с тридцати сантиметров, и ничего.

– Кать, ты сейчас о чем?

– Да я все про свет в операционной. Тормоз же, сама знаешь.

– А-а, понятно. Ну так экраны стали другие, прогрессируем. Я хотела чайник поставить.

– Ставь.

– Мои планы резко изменились.

Щелкнул выключатель. Под потолком скуповато засветилась хозяйская энергосберегающая лампочка. «А ведь недавно говорили: «Вспыхнул яркий свет», – подумала Катя и наконец обернулась.

Перед ней стояла Александрина, ровесница, с которой они снимали квартиру. Ее жизнерадостность лучезарила на всю кухню, запросто побеждая и лампочку, и уличный фонарь.

– Ты так реагируешь, будто я возникла ниоткуда, – в тоне Александрины мешались кокетство и удивление.

Катя сообразила, что у нее опять непроизвольно поднялись брови. Это еще ничего, бывало, челюсть отвисала и застывала. Кажется, такое называется богатой мимикой. Но только ради самоутешения. Точное определение – идиотский вид. С подросткового возраста Трифонова очень старалась себя контролировать. Да только следить и уследить – разные вещи.

– Просто я ожидала увидеть тебя в пижаме. Ты твердо сказала, что ложишься спать, – проворчала она.

– Нет, прежде чем раздеться, я заглянула в Фейсбук. И застряла, – объяснила соседка. – Кстати, один продвинутый френд говорит, что Сеть на ночь – это наша молитва на сон грядущий.

– А в чем его продвинутость-то? – заинтересовалась Катя.

– Ну… Как сказать… Все-таки молитва, обращение к богу… Побыть с ним вдвоем, забыв о мире… А тут мир во всей красе и безобразии… Смелость надо иметь, чтобы предпочесть…

Катя слабо улыбнулась. В Москве почему-то считали провинциалок без высшего образования поголовно набожными и воцерковленными. Принять, что давно надорвавшаяся от бедности и прочих тягот глубинка соблюдает обряды, но не верит ни в бога, ни в дьявола, москвичам не удавалось. Выслушав, принимали трагический вид, будто из их неизменной спутницы, пластиковой бутылки с жидкостью, только что вытрясли последнюю каплю. Катя несколько раз силилась развеять туман в чужих головах. Но вскоре решила, что просвещение столицы – дело неблагодарное, и замолчала. Думать о своем боге после смерти Андрея Валерьяновича Голубева она себе запретила. Ничего, кроме плаксивых упреков, в голове не возникало. Так зачем грешить лишний раз?

– Ты обиделась? – забеспокоилась Александрина.

– У вас, интеллектуалов, совсем крыша поехала. Сами себе определили темы для разговоров с людьми другого круга. Чуть вышли за рамки – оскорбили чью-то личность. Не церемонься со мной, ладно? Вот ты спрашиваешь, не обидела ли меня, и я сразу чувствую себя ущербной, – досадливо сказала Катя. Под конец ее непривычно многословного выступления соседка отступила на три шага.

– Кстати, специально для твоего продвинутого френда, – продолжила Катя. – Молитва называется «На сон грядущим», а не «На сон грядущий». Улавливаешь? Не сон приближается, а люди идут спать. Рекомендую заглянуть в молитвослов.

Только тут Катя заметила, что соседка готова выскочить из кухни. Но Александрина всего лишь хотела спросить, откуда у Кати, которой не было и тридцати, такая странная манера речи? Когда Трифонова высказывалась кратко и по делу, все было нормально. Зато монологи она выдавала слишком ладные, будто написанные кем-то, выученные, да еще и отрепетированные перед зеркалом. И начинались они с высокопарных обобщений: «У вас, интеллектуалов… Вы, аборигены мегаполиса…»

Катя была ее единственной знакомой медсестрой, однако вряд ли Катины заморочки объяснялись профессиональными особенностями. По соцсетям тоже не рыскала, хотя именно повторением чьих-то сложных пассажей и казались ее вариации на отвлеченные темы. Читала книги, но без разбора, что под руку попадалось. И явно не цитировала авторов – даже самые глупые из них не были столь простодушны. Другая решила бы, что Катька выпендривается и попугайничает. Что в таких случаях делают? Перебивают, не дослушав. Двух-трех раз бывает достаточно, чтобы отучить человека разглагольствовать в твоем присутствии. Но Александрина окончила филологический. Она была уверена, что ее соседка говорит как думает. И уже полгода испытывала странный дискомфорт, когда молчаливая в общем-то Трифонова связывала больше двух предложений кряду. Александрина даже сформулировать претензии толком не могла. Но ей чудилось, что разговаривает она не с девчонкой, а то ли с мамой подружки, то ли с собственной преподавательницей. Ей было интересно. Но спросить в лоб, кто научил Катю так общаться, она почему-то не решалась. Призыв обходиться без церемоний гроша ломаного не стоил. Вон как уела неведомого ей френда, простушка.

Катя могла бы удивить ее банальностью разгадки. Она не болтала со сверстниками уже лет десять. И семья, в которой пусть и не употребляли молодежных выражений, но годами разговаривали ровно, была далеко. А близкими собеседниками стали люди, очень непохожие друг на друга. И влияли они на Катю одновременно. Женщины из общежития, независимо от возраста, трепались исключительно матом. Анна Юльевна, не задумываясь, обогащала речь медицинскими терминами и говорила на языке своих родителей – представителей столичной научной интеллигенции семидесятых. Андрей Валерьянович имел непосредственное отношение к уникальной секте московских книгочеев. Эти в метро и дома по вечерам умудрялись проводить время с книгой и прочитали все доступные собрания сочинений.

Если бы Катя переняла чьи-то единственные речевые навыки, из нее вышла бы ядреная матерщинница, остроумная дама или виртуозная сказочница. Но ни в одном из стилей недавняя выпускница медучилища не чувствовала себя собой. Тут как раз случились тридцать три ее несчастья, и ей стало не до общения. А теперь, когда пришло время говорить с ровесницей, оказалось, что она использует диковатый набор чужих языков, потому что своего не знает.

Готовы ли были соседки к такой откровенности? Вряд ли. Поэтому хорошо, что Александрина не задала опасный вопрос, а деловито пригласила:

– Идем гулять под снегопадом? На бульвар. Или хоть на Патрики.

– Первый час, между прочим, – напомнила разумная Трифонова.

– И что? Мы же в центре! За что такую аренду платим? За возможность спуститься по лестнице в домашних тапках, открыть дверь подъезда, сделать десять шагов и оказаться на Большой Садовой! Ныряем в переход, и мы на Малой Бронной. Там полно народу, гарантирую. Тем более, сегодня пятница.

– Суббота уже наступила, Александрина. Народ клубится возле заведений. Между ними пусто. И жутковато. Ты не замечала, что в темноте страшно, а в хорошо освещенной пустоте жутко? На бульваре совершенно безлюдно. На Патриках только безумные влюбленные и мрачные собачники. В Малом Козихинском почему-то всегда шатается пьяный иностранец. Может, один и тот же? Будто мало ты меня ночами таскала по здешним переулкам. Я все знаю.

– Соседство – это компромиссы! – напомнила Александрина, зачем-то погрозив пальцем.

– Да уж. Только не думай, что они – моя участь. Твоя тоже. Ладно, допустим, я одеваюсь и тащусь с тобой гулять. Ты будешь на прогулке молчать? Просто не раскрывать рот, и все? Нет, если кто-нибудь нападет сзади, можешь меня окликнуть. Будем отбиваться от злоумышленника вместе.

– О, спасибо, о, спасибо, Екатерина Всечестнопоровну!

– Да все, да, честно, да поровну, – не смягчилась Катя. – Люди норовят взять больше, отдать меньше. И это еще самые порядочные. Остальные только под себя гребут.