Лицо удачи
Шрифт:
В общем, оттолкнула тогда Катя руку судьбы. А ведь бабушке не возбранялось жить в любом городе, парню – снимать квартиру. Не исключено, что в его семье неизбалованные провинциалки котировались выше разборчивых москвичек. И даже превратись он на ее глазах в равнодушного владельца импортного элитного щенка, свежая обида могла разбавить неприятные воспоминания о нападении Кирилла. Но на нет и суда нет.
И медсестра Трифонова изредка питалась бульоном и чаем, все время совершала заметные глотательные движения, рвано спала с пяти до шести утра, ходила с голой шеей даже в мороз, каждый день дрожала под ледяным душем, паниковала на улице, плохо соображала и общалась с людьми двумя словами – «да, нет». Она очень похудела. Кожа, через которую и раньше просвечивали все жилки и сосуды, теперь казалась не белой, а прозрачной.
При этом на работе никто не осмеливался спросить, что с ней творится. Потому что трудилась Катя как-то до предела пределов сосредоточенно и вдохновенно. Держала наготове нужный хирургу Серегину инструмент еще до того, как он его просил. На перевязках чудилось, что марлевые накладки и бинты отслаивались от ран и ложились на них по мановению ее длинных худых пальцев, а не при их участии. Иголки попадали в вены, не говоря уж о мышцах, будто сами собой. Ее чуть виноватая полуулыбка и легкие кивки вместо ответов почему-то воспринимались больными с нежностью и благодарностью. Похоже, только они чувствовали, что Кате гораздо хуже, чем им, что она при смерти, но вот ведь терпит, исполняет то ли долг, то ли ритуал, борется. И, черт возьми, у пациентов улучшалось настроение при виде явного страдания медицинского работника.
Долго продолжаться это не могло. И тут не самой удачливой Кате Трифоновой в кои-то веки повезло. В частной клинике старались без нужды не тасовать хирургические бригады. Вернее, могли себе это позволить. Опытные доктора не ассистировали друг другу, этим занимались молодые, которым начальство велело учиться даже во сне. Одна медсестра подменяла другую на операции не своей команды только в исключительных случаях. Запрет болеть, в отличие от запрета курить, в договоры с персоналом включен не был. Но подразумевался еще на собеседованиях. В общем, хирург Серегин должен был отправиться выступать на международную научную конференцию. А потом то ли стажироваться, то ли, наоборот, проводить мастер-классы в Израиле. В таких случаях его помощники, даже неустанно совершенствующиеся ассистенты, уходили в отпуск на две недели. Мероприятия планировались заранее, еще в начале года всем выдавали распечатанный график. Но на сей раз Катя о нем забыла, поэтому восприняла обещание Серегина увидеться в следующем месяце как чудо.
Впервые за несколько месяцев она словно летела домой поверх голов прохожих. То есть внизу на автопилоте брело под завязку налитое усталостью и отчаянием тело. А сверху трепыхался легкий воздушный шарик, почему-то молочно-желтый, который и был Катей. Да, бесчувственная плоть держала его за ниточку. Но, как же иначе, ведь он хотел свободы, он мог вырваться и пропасть в радостном одиночестве, эгоист. Это было несправедливо по отношению к… ниточке. Катя твердо знала, что ниточка пострадать не должна. Так она добралась полным набором – биоробот, привязь и надутая резина странного цвета.
Едва закрыв за собой дверь, Катя смогла собрать себя в кучу. В тенетах сотового забилась эсэмэска от квартирной хозяйки: «Позвони срочно». «Позвони и заплати, – скривилась Катя. – Простота не хуже воровства. Она и есть воровство чужих нервов и времени». Но отчего-то сразу ткнулась в контакты.
– Екатерина, мы с сестрой возвращаемся послезавтра утречком! – низкий голос ввинчивался в ухо, как саморез под отверткой. – У тебя только до этого срока и заплачено. Сдавать-то комнату я больше не могу, она в ней будет бедовать. Так что придется тебе съезжать. Ты меня слышишь, Екатерина? Чего молчишь?
– Слышу. Все поняла. До свидания, – почти шепотом сказала Катя. И растерянно обратилась к крутившемуся рядом Журавлику: – Ну что, возвращается твоя хозяйка, разбойник. Как говорится, не прошло и года, дождался.
Она осеклась. Старуха-то возвращается, собака-то дождалась, а что делать жилице? Разве можно за два дня снять комнату? В сущности, ей приказали выметаться. Нормально. То есть чудовищно. То есть прекрасно. Катя вдруг осознала, что ненавидит эти стены, двор, тротуар вокруг. Только Журавлик, бросившийся
грызть подонка и заставивший его ослабить хватку, был дорог ей.«Дрянная баба, – подумала Трифонова. – Могла бы предложить на раскладушке в кухне ночевать за деньги, пока что-нибудь не найду. Все делают как себе удобно, а другие пусть сдохнут и сами всегда будут в своей гибели виноваты».
Катя растерянно застыла посреди комнаты. Простонала: «Не могу я больше». И снова повлеклась в кухню, неприязненно думая, что это мотание туда-сюда не является ни жизнью, ни смертью, но гробит минуты, часы, дни. Пошарила рукой в дальнем углу навесного шкафчика, вынула стограммовую плоскую бутылочку с коньяком. Дешевка, конечно, но изображение медалей на черной этикетке несколько успокаивало. Катя перелила коньяк в стакан, намереваясь выпить залпом, но и глотка сделать не успела: от своеобразного запаха лоб покрылся испариной, а внутренности едва не вывернуло наизнанку. Трифонова отчаянно дышала ртом, пока спазмы не прекратились. Быстро выплеснула пойло в раковину, ополоснула стакан. Воду оставила течь, чтобы смыла все до последней капли. Завинтила крышку на миниатюрной баклажке. С размаху швырнула бутылочку в мусорное ведро. И принялась за Анну Юльевну Клунину:
– Ох, доктор, доктор… Ведьма настоящая. Отвадила навсегда от спиртного, да? А как мне теперь спасаться, когда невмоготу? Как избавляться от этого проклятущего страха? Я уже полгода не сплю. Мне бы только напиться, забыться и выспаться. Один раз, разок, разик…
После смерти Андрея Валерьяновича Голубева Катя начала прикладываться к бутылкам. Анна Юльевна заметила и прикрикнула: «Не смей!» Трифонова, считавшая, что после пережитого имеет право на все, могла бы ее не услышать. Подействовали тогда не слова, а взгляд и тон Клуниной. Будь они осуждающими или грозными, Катю, которая уже вовсю начала заигрывать с алкоголем, не проняло бы так. Но доктор смотрела и говорила брезгливо. Не презрительно, не свысока. Не гадливо. А именно брезгливо, когда люди все еще рядом, бок о бок, но один другому уже отвратителен.
То ощущение Катя до сих пор испытывала в ночных кошмарах. Абсолютная уверенность, что доктор сейчас развернется и уйдет, а ее медсестра навсегда останется одна на целом свете. Потому что неизбежно кинется к другим, и они тоже брезгливо скривятся и заспешат прочь. И винить будет некого, кроме себя. Ей самой были противны нажравшиеся в хлам девчонки из общаги, то канючившие, чтобы их жалели, то агрессивно бросавшиеся на тех, кто жалел. Любая думала, что остальным нужно воздержаться. И только у нее по-настоящему убийственные обстоятельства, только ей не можно, а нужно, чтобы не сдохнуть, и простительно. Катя тогда взяла себя в руки. А сейчас упрямо бросила в стенку:
– Я ведь не собиралась напиваться. Самую маленькую емкость купила сто лет назад. Хорошо же, Анна Юльевна! Вы лишили меня доступного релаксанта, вам и советовать, что мне делать. – Она вдруг почувствовала, что неимоверная тяжесть в ней будто шевельнулась, приподнимаясь. Замерла в безумной надежде на облегчение. Потом горько вздохнула: – Нет, просто улеглась поудобнее, сволочь. Ее не выгонишь, не вытравишь. Только взорвать к чертовой матери. Но чем?
Катя посмотрела на часы. Рабочий день врачей-терапевтов давно кончился. С тех пор как Трифонова стала операционной сестрой, виделись они редко. Но Катя неизменно звонила доктору на сотовый и поздравляла с каждым праздником. Раньше, чем маме с папой и бабушке звонила. А по личным делам первый и последний раз беспокоила Анну Юльевну, когда стояла над трупом Голубева. «Предпоследний», – усмехнулась она и коснулась экрана.
– Добрый вечер, Екатерина, – раздался знакомый, всегда чуть насмешливый голос. – С отпуском тебя.
– Здравствуйте. Спасибо. Мне так надо с вами поговорить. Я… э…
Катя вдруг сообразила, что не может объяснить причину звонка. Чего она хочет? Поблагодарить Клунину за то, что не дала спиться? Или упрекнуть в этом? Но свои родные доктора на то и существуют, чтобы выручать забуксовавших в глине нерешительности медсестер.
– У меня после работы было одно мероприятие. Так что я еще в окрестностях клиники. И где-то минут через двадцать проеду твою станцию. Могу выйти. Подбегай, если дома, – сказала Анна Юльевна. И, совсем как в их поликлиническую бытность, добавила: – Стой возле турникетов, я поднимусь и дам тебе карточку.