Лига выдающихся декадентов

Василий Васильевич пробежал строки глазами:

– «Мир рвался… атомной… бомбой». Любопытно. «Сверх… гекатомбой».

– А эта поправка руки Анны Рудольфовны, – подсказала услужливая курсистка.

– Минцлова – стихи правит?!.. Ничего не понимаю.

– Дайте мне!.. – пропищала девушка, протягивая руку.

Вольский загородил своей широкой спиной Розанова и найденный трофей от неуёмной курсистки.

Со стены выпучился огромной оранжевой радужкой спасательный круг из пробки. Вольский хулигански подмигнул то ли ему, то ли девушке и хмыкнул:

– И зачем ты здесь, морской бублик?

– На случай наводнения, – строго ответила курсистка. – Наверное, из провинции недавно? Знаете, какие в Петербурге наводнения? Ветер надует с залива воду…

– Но пятый этаж!..

– Анна Рудольфовна в некоторых вопросах очень мнительна.

Курсистка поджала губы.

В просвет, образовавшийся после манёвра подпольщика, ввернулся обёрнутый в бухарский халат хозяин квартиры.

– Гляньте, люди добрые, – шутливо просюсюкал он, – Боря, сидючи на верхотуре, лепнину исчертил. И ладно бы – стихи: можно хвастаться граффити перед публикой. Ни то ни сё. Декоратор из Бори никудышный. Чай, не Бакст.

Гости задрали головы: на белоснежном потолке очернялся контуром гриб, судя по худосочным бокам – боровик, а то и мухомор, если принять во внимание вуаль под шляпкой.

– Небоскрёб-с! – гаркнул некий господин с чёрными кругами вокруг глаз. Он эксцентрично тряс эспаньолкой, что походило на суетливый coup de gr^ace поверженному рыцарю. – Не знаем, как разобрать сию этажерку.

– Проще простого! – вырвалось у Вольского.

Начался галдёж:

– Покажите нам! Пособите!

Вольский решительно двинулся к башне, легонько толкнул ножку второго в пирамиде стула. Башня завалилась, распадаясь на этажи. Просеялась хрустальными градинами подбитая люстра. Будто далёкий ледоход грохнуло зеркало, льдинами величиною с ладонь ссыпалось к основанию всё, кроме одного треугольного кусочка, застрявшего в уголке рамы.

Люди онемели и застыли.

Розанов взял под локоть Вольского и направил к дверям.

– Насчёт наводнения не знаю, а вот землетрясение я им устроил!

* * *

Боря вспомнил ужас, испытанный в ту минуту, когда его спускали с «башни» из стульев, и от перенапряжения чувств вновь забегал по камере.

– Что вы носитесь? – брезгливо сказал тюремщик. – Лягте, всхрапните. Да и я подремлю-с.

– Не могу спать при чужих людях! – воскликнул Бугаев, задрав лик к низкому потолку и потрясая кистями рук в отчаянии, выглядящем картинно. В действительности он был вполне искренен.

– Как же я вам чужой-с? – удивился тюремщик. – Я вам теперь прихожусь не менее чем роднёй-с.

Боря странно взглянул на него, искоса, недоверчиво, как будто разглядев что-то, чего раньше не замечал.

– Правда?

– Да-с, – откликнулся тюремщик и прыснул в кулак.

Бугаев присел на краешек лежанки, сложив руки на коленях, как гимназистка, и сказал:

– А знаете, не ожидал. Верите ли: слеза протачивает русло в усохшем слёзном канальце. Будь у вас в кармане лупа, сами имели бы удовольствие рассмотреть… Знавал я московского чудака, носившего в жилетном карманце лупу: он рассматривал встречавшиеся орнаменты, исчисляя в них закономерность. Впрочем, я не о том… Повстречать в этаком остроге человека с душою нараспашку! Не так много в жизни было у меня доброхотов. Я, верите ли, частенько отворял сердце и неизменно бывал наказан. Вы, однако, мне отчего-то импонируете. Совсем, как в своё время Саша Блок. Дружба с ним закончилась, мы теперь – враги… А его жена, Любовь Дмитриевна… Ангелическое создание! В тот день, когда я впервые увидал её…

Тюремщик махнул рукою и умостился на табурет, приставил плечо к стене и свесил голову, намереваясь подремать под монотонное бормотанье поэта. Сон не шёл. Пленник говорил с переливами, то и дело меняя тональность, с пришепётывания взбираясь до баса, играя со словами, как жонглёр с расписными деревянными ложками. Хорошо спится под мерный стук колёс, но не в поезде, который с лязгом трогается, тормозит, снова трогается, никак не решается отправиться в путь, сдаёт назад и таким макаром дёргается вдоль перрона. Да ещё этот назойливый топоток, будто копытцами, а не подмётками – не сидится рассказчику на месте, пританцовывает. Сон будто отбило. Тюремщик задумался о своём, перед глазами замелькали: холодная кура, припасённая к ужину, и слоёный пирожок с перетёртой с сахаром малиной для десерта, кисет «криворотовского» табаку, платок, приглянувшийся Глаше, фаршированный желудок, который обязательно поставит на стол её мамаша, шевелюра поэта Блока и ланиты Любови Дмитриевны… Тьфу! Чужие мысли просачивались внутрь головы и требовали равноправия. История текла и обрастала символами, развивалась фабула, выявлялась архитектоника. Тюремщик прислушался, а в какой-то момент и заслушался: вдруг поймал себя на мысли, что знает подробности: Бугаев повторялся, в иных местах – слово в слово, ценя удачные каламбуры и обороты. Когда Бугаев пошёл на третий круг, тюремщик на минуту поверил в наличие родственной связи с пленным. На пятом круге тюремщик почувствовал, что голова его начинена порохом, а фитиль тлеет уже над самым ухом.

– Замолчите-с! – тонко закричал он, шагнул к решётке, чтобы прицельно бросить чем-нибудь тяжёлым в Бугаева, но пошёл юзом, как четырёхколёсный мотор на льду, чуть не врезался в стену, манёвром пьяного гусара избегнув столкновения, сник, извергнул из себя на грубый цементный пол обед и даже часть завтрака, в получившуюся лужу и плюхнулся.

Бугаев ухватил тюремщика за шиворот и подтянул к решётке. Тело поплыло как плоскодонная баржа по обмелевшей реке: мнимо податливо, то и дело задевая что-то. Бурлак в мгновение ока обернулся пиратом, мародёрство на бесчувственном теле вскоре дало ему повод к торжеству: ключ.

* * *

– Эк вы, голубчик, вавилонское столпотворение повторили! С испугу они речь человеческую позабыли, – торопился выговорить между приступами хихиканья Василий Васильевич.

– Да уж, презабавно вышло. Почти как в старые добрые времена. Грохот, пыль!.. Дыма и огня не хватает для… Мой приятель Савинков точно одобрил бы.

– Погодите, устроится случай и для настоящей бомбочки! – прыскал Розанов. – «Антимузу» отправить в атмосферу на кринолинах барражировать вместо парашюта!

– Тут она, машинка, в кармане! – весело отвечал Вольский.

Философ и бывший террорист шли по улочке, обдумывая дальнейшие действия.

– Надо же!.. Подумать не мог, что вызовусь за писателей стоять! – посмеивался Вольский.

Василий Васильевич тихонько напевал, отстукивая такт по головке трости костяшками пальцев:

– «Фонарики-сударики горят себе, горят; что видели, что слышали – о том не говорят».

– Каков у вас план?

– …о том не говорят.

– Бросьте свои шутки, Василий Васильевич!

– Фонарики-сударики… Так-с.

– Заинтриговали какой-то новой тайной, а остального говорить – не нужно?

Розанов резко остановился и обернулся к спутнику.

– У меня новая теория. Вернее будет сказать, уточнение и развитие прежней.

– Расскажите.

– Не всякое литературное произведение антимузы хотят уничтожить.

– Вот как?

– Эти негодяйки не против великой русской литературы сражаются. У них – цель, а литература – лишь средство.

– С чего вы взяли?

– А вот из поправочки Минцловой и взял. Зачем бы ей, ранее убеждавшей Борю бросить стихосложение, править его стихи? А вот зачем: углядела полезное для своих замыслов зерно.

Вольский замялся:

– Ваше построение очень… шатко.

– Знаю, мой друг, – Василий Васильевич вздохнул и устремил взоры вдаль. – Как вы думаете, чем занимается теология?

– Как истовый марксист не могу и не желаю того знать.

– Она пытается изучить что-то удивительно сложное, высшее нас, неизвестное нам. Я к этой науке питаю интерес. Представляете, занятия ею придают мысли своеобразную смелость. Прибавьте к этому тот факт, что сектанты – всякие: иезуиты, мартинисты, палладисты, – просты, как потёртый римский сестерций.