Лихорадка

Видимо, когда она предсказывает судьбу, с ней чаще расплачиваются вещами, а не долларами.

Земляной пол покрыт разномастными материалами — тут и линолеум, и камень, и кусочки ковров. В углу спальный мешок, рядом с ним низкий столик, окруженный диванными подушками.

В тепле Мэдди оживает. Щеки у нее горят, зрачки расширены, зубы оскалены в том же отважном вызове, который она демонстрировала мадам.

Я смотрю на нее в упор, и необычные глаза Мэдди встречаются с моими. Мне хочется думать, что наши странности дают нам особую телепатическую связь. «Не совершай сейчас никаких безумств», — говорит мой взгляд. Не знаю, понимает ли она меня.

Женщина представляется как Аннабель и, не интересуясь нашими именами, приглашает сесть на подушки. Она протягивает нам одеяла, хотя тепла здесь более чем достаточно, и рассматривает самодельную шину, которую светловолосая девочка из парка наложила на руку Мэдди. Это всего лишь ветки и бинт, но «гипс» сослужил неплохую службу, особенно если учесть все обстоятельства.

Мэдди настолько крохотная, что, когда она лежит на подушке, ее пятки почти не высовываются за край. Взгляд девочки мечется по всем предметам, находящимся в комнате, по бликам огня, лижущим стены и потолок. Ее разум — словно птичка в клетке, он бьется и хлопает крыльями, но не способен вырваться на волю.

Достаю из сумки клубнику и подаю Мэдди. Приходится поднести ягоду прямо к ее лицу, чтобы она заметила, но и тогда девочка с рычанием скалится, словно я предлагаю ей яд.

— Тебе надо хоть что-нибудь съесть, — говорю я.

Обращаясь к ней, я чувствую себя очень странно. Мэдди смотрит на меня так, что я сразу же вспоминаю о пульсирующей болью ладони. Девочка укусила меня с такой силой, что остался синяк. Тем не менее она берет ягоду в рот.

— Клубника? В это время года? — удивляется Аннабель.

Обеими руками женщина протирает линзы, являя нам мутно-зеленые глаза. Она из первого поколения, но голос у нее высокий и молодой. В доме стоит запах дыма и чего-то сладкого. Я не сразу опознаю этот запах. Это благовоние, хоть и не такое назойливое, как у мадам в парке аттракционов: оно сладкое и похоже на то, которое жгли в коридорах особняка на этаже жен.

Почему-то от этого запаха у меня начинается тоска по дому.

Габриель говорит:

— Ягоды не слишком хорошие.

— На самом деле они почти гнилые, — добавляю я.

Это, впрочем, не мешает Мэдди проглотить следующую предложенную мной клубничину.

Аннабель опускается на колени рядом с подушкой Мэдди. Ее курчавые седые волосы пронизаны светом. Мэдди скалит на нее зубы, розовые от клубничного сока.

— Помочь с переломом руки я не могу, — говорит Аннабель, — но у меня есть кое-что от температуры… если вы согласны, чтобы я избавила вас от этой клубники. Вы же сами сказали, что она гнилая.

— Забирайте ее, — говорит Габриель раньше, чем я успеваю вмешаться.

Бросаю на него возмущенный взгляд, но он смотрит на Мэдди, у которой горят щеки.

Я отдаю клубнику, старательно пряча черствый хлеб. Кто знает, когда нам удастся снова найти еду.

Мы смотрим, как Аннабель съедает все размякшие ягоды, по нескольку штук за раз, а потом высасывает сок из тряпицы. Под конец она облизывает каждый свой палец. Весь процесс занимает очень много времени.

— Ах! — со стоном говорит она, садясь на корточки. — То, что надо. Зимой у нас одни сублимированные продукты.

Она не спрашивает, откуда взялась клубника, и я расцениваю это как проявление тактичности.

Аннабель переползает к туалетному столику, начинает копаться в ящике и в конце концов извлекает оттуда банку с белыми пилюлями. В обычной ситуации я поостереглась бы брать таблетки у совершенно незнакомого мне человека — особенно после мадам, — но когда женщина приближается с банкой, я узнаю типичную овальную форму пилюль с буквой «А» на каждой. Аспирин! Такой же, какой мы с братом держали у себя дома. Его достать не так уж сложно — если вы можете себе позволить подобные траты.

Аннабель настолько благодарна за несвежие ягоды, что, кроме дозы аспирина для Мэдди, она даже предоставляет нам место для сна. Прямо здесь, на полу.

— Только до полудня, — предупреждает она. — Потом ко мне приходят клиенты. — Помолчав, добавляет: — А вот это очень красиво, милочка.

Она рассматривает нитку из желтых бусин в форме звезд и полумесяцев. Я снимаю бусы через голову и безмолвно отдаю ей. Потом устраиваюсь на одеяле, прижавшись спиной к груди Габриеля. Мэдди уже сопит на диванной подушке, обнимаю ее одной рукой. Сплю я чутко. Если она или Габриель от меня отодвинутся, я это почувствую.

Аннабель игнорирует нас. Она что-то мурлычет себе под нос, мешая кочергой угли и раскладывая карты таро на столике. Через несколько минут она выходит — наверное, в туалет, который стоит чуть в стороне от ее дома.

— Нам нельзя засыпать обоим, — произносит Габриель, как только она исчезает. — Ты спи. Мне все равно пока совершенно не хочется.

Моя щека на его руке. В уже разверзающейся под веками пропасти сна я вижу, как обе руки Габриеля обвивают меня кольцами, закрывая с ног до головы. Это одновременно заставляет ежиться от страха и успокаивает. Чувствую, что начинаю отключаться. Как он может бодрствовать?

— Посменно, — соглашаюсь я. Кажется, что мой голос звучит где-то за миллионы миль от нас. Я даже не уверена, что говорю, а не просто вижу во сне, будто говорю. — Когда слишком устанешь, отодвинься от меня. Я проснусь и стану дежурить.

Он убирает пряди волос с моего лица, и я ощущаю его внимательный взгляд.

— Ладно, — тихо бормочет он.

Это уже не слова. Это — белая вспышка у меня под веками.

Когда после смерти родителей я осталась жить с братом, я приучила свой организм глубоко засыпать на час, а следующий час бодрствовать. Тогда нам тоже приходилось дежурить. Но от тех времен меня отделяют много месяцев крахмального белья, пуховых подушек, мерного дыхания моих сестер по мужу, тиканья часов в золотой рамке рядом с кроватью и чуть заметного колебания матраса, когда муж или одна из сестер забирались ко мне, чтобы поспать рядом. Хоть я и стараюсь не забыть о сложности нашего положения, сон затягивает меня в свою теплую темноту.

— Спокойной ночи, — произносит чей-то голос.

— Спокойной ночи, Линден, — бормочу я. И все исчезает.

10

В доме нет окон, так что, когда Габриель меня будит, я не могу определить, сколько проспала.

— Мне нужно всего несколько минут, ладно? — шепчет он. — Разбуди меня, если устанешь.

Но я чувствую себя отдохнувшей. Настолько хорошо я не ощущала себя с того дня, как мы сбежали из особняка. Сон без видений всегда самый глубокий, и из него легче всего выходить.