Лихорадка

Мэдди проснулась. Она лежит на боку лицом ко мне, пристроив сломанную руку на бедро. Ее лицо блестит от пота, и это подсказывает, что жар у девочки спадает. В свете огня ее необычно светлые глаза кажутся измученными, но спокойными. Мэдди смотрит на меня, а я — на нее. Мы вглядываемся в лица друг друга, словно рассчитываем найти в них ответы на свои вопросы.

Мне приходит в голову, что ребенка я получила в наследство: Сирень лишилась дочери и шанса освободиться одним махом и отдала обе эти бесценные вещи двум незнакомцам. Не знаю, зачем. Могу только предположить, что если бы мадам нашла Мэдди, то убила бы ее. Поэтому Сирень решила, что лучше смотреть, как ее дочь исчезает, чем как она умирает.

— Я тоже потеряла мать, — говорю я.

Больше ничего мне в голову не приходит.

Мэдди моргает — медленно, устало. А потом вздыхает, и ее грудь раздувается, как у маленькой пташки, которая защищает свою территорию, затем снова опускается. Девочка протягивает здоровую руку и гладит оставшиеся у меня нити бус.

— Где Аннабель? — спрашиваю я. — Еще на улице?

На самом деле я не жду ответа, но Мэдди быстро косится в сторону двери и возвращает взгляд к бусам.

— Она вышла из дома? — говорю я.

Кажется, девочка кивает. Хотя, может, просто смахивает волосы с глаз.

Аннабель возвращается через несколько минут с охапкой расщепленных досок. Наверное, отодрала их от соседних домов. Мне не удалось осмотреть окрестности, но кажется, большинство зданий здесь заброшены.

— Лицо у тебя выглядит намного лучше, когда ты немного поспишь, — заявляет Аннабель.

Она встает на колени рядом с камином и начинает складывать доски треугольником.

Я сажусь, и мои бусы выскальзывают из раскрытой ладошки Мэдди. Слышу тиканье. Приходится дважды обвести взглядом всю комнату, прежде чем удается обнаружить металлические часы, висящие на стене. Десять часов.

— Спасибо, что позволили нам остаться, — говорю я. — Мы скоро уйдем.

Аннабель, повернувшись ко мне боком, продолжает заниматься огнем. Улыбается.

— Отправитесь в свой разрушенный замок, императрица?

— Мне казалось, что императрицы живут во дворцах, — отвечаю я.

Она смеется. Смех летит по комнате и ныряет в стеклянный музыкальный мобиль, закрепленный на двери.

— В прошлой жизни ты была великолепным созданием, — объявляет она, — может, сиреной или русалкой.

Я сажусь, скрестив ноги, и откидываюсь назад с упором на руки. Я не верю в реинкарнацию и волшебных существ, но подыгрываю ей. Так мы хотя бы не молчим.

— Я всегда любила воду. По крайней мере, в этой жизни.

— И могу спорить, есть мужчина, который готов ради тебя утонуть, — произносит Аннабель, а потом, имитируя мой тон, добавляет: — По крайней мере, в этой жизни.

Женщина грустно улыбается, глядя на Габриеля, и я понимаю, что она говорит не о нем.

Я не отвечаю. Одно из правил умелого лжеца заключается в том, чтобы никогда не показывать сообразительному отгадчику, что он наткнулся на истину. Поэтому я молча смотрю, как двигаются ее руки, отправляя в огонь самые тонкие щепки. Пальцы у Аннабель ужасно интересные: веснушчатые и поразительно белые, и каждую фалангу покрывают серебряные, бронзовые и медные кольца. Бусы, которые я ей отдала, прекрасно сочетаются с ее пестротой. Я давно заметила, что люди первого поколения очень привязаны к вещам. Мои родители тоже были такими. Их окружали книги, ювелирные украшения… и воспоминания, которые могли вдохнуть в вещи жизнь.

Я ощущаю укол зависти. Мне не прожить так долго, чтобы испытать подобную привязанность к чему-либо.

Аннабель встает, отряхивает ладони и садится на подушку напротив меня. Нас разделяет только низкий столик.

— Скажи мне, императрица, — она складывает руки перед собой и подается вперед, — тебе хотелось бы что-нибудь узнать?

— О моих прежних жизнях?

— Это моя специальность, — отвечает она. Ее руки взлетают и трепещут, словно вспугнутые птицы. Тени, пляшущие на стенах, умножают их число. — Но подозреваю, что у тебя есть более насущные проблемы в этой жизни.

Мэдди уже сидит рядом, снова теребя пальцами нити моих бус; тихо постукивает пластмасса. Я колеблюсь, но потом снимаю бусы через голову, и Мэдди их отпускает.

Кладу их на стол в качестве платы.

Аннабель жестом просит меня протянуть руки, и я слушаюсь. Большими пальцами она нажимает мне на ладони. Ее кольца холодят кожу. Она закрывает глаза и удобнее устраивается на подушке.

Видно, как у нее под веками двигаются глазные яблоки. Это часть ее номера. Мой брат говорит, что гадание — разновидность психологии, и я думаю, он прав. Но частичка моего существа — та, которая истосковалась по дому, устала и боится смерти, — хочет верить, что раньше я могла быть императрицей или сиреной, что когда-то мне было суждено величие. Именно благодаря этим людским желаниям у Аннабель столько побрякушек.

Но женщина ничего не говорит. Она открывает глаза и суживает их, словно я только что намеренно ускользнула от нее.

— Какой у тебя знак? — интересуется она.

— Знак?

— Ну да, знак, знак! — она взмахивает руками, словно ответ должен быть очевиден. — Твой астрологический знак.

— Откуда мне знать? — говорю я.

— Когда у тебя день рождения, дитя? — спрашивает она.

Внезапно меня ударяет словно молнией.

В особняке время для меня остановилось. Сейчас кажется, что эти месяцы промелькнули, как пара минут. Но пока я била баклуши в придуманном мире Линдена, мир продолжал жить. Время шло. Отпущенный мне срок уменьшался… Я всегда это знала — где-то в глубине разума. Когда захлопывались двери фургона Сборщиков, когда Линден утыкался лицом мне в шею и втягивал запах моего тела, когда Сесилия стучала по клавишам рояля, когда Дженна испускала свой последний вздох. Несмотря на побег, я была все так же далека от своего брата-близнеца и от своего дома, посему старательно пряталась от реальности. Я слишком долго находилась в тумане, созданном опиатами мадам, я впускала в себя страхи и бредовые видения. Я делала все, чтобы забыть об истине, которая заключается в том, что верхняя половинка моих песочных часов менее полна, чем нижняя.

— Тридцатое января, — отвечаю я. — Оно недавно было.

Когда именно? Несколько дней назад? Определенно не больше, чем неделю назад. Но я уверена, что сейчас уже февраль.

— Водолей! — с улыбкой объявляет Аннабель. — Они всегда непредсказуемые.

Значит, я непредсказуемая! Я решаю считать это комплиментом. Очень трудно поймать непредсказуемое и удержать его.

— Задай мне вопрос, — предлагает гадалка.

Интонации у нее совершенно не театральные. У нее нет хрустального шара. (Я видела множество разных шаров у странствующих предсказателей.) Ее слова звучат совершенно обыденно.

Пытаюсь придумать, как задать вопрос так, чтобы одновременно не раскрыть все карты. Вот еще один психологический трюк.

— Я хочу найти одного человека, — говорю я.

— Это не вопрос.

— Тогда… где тот человек, которого я хочу найти?

Она иронично улыбается и тасует колоду таро. Мэдди наблюдает за ней с интересом; пальцами здоровой руки девочка рисует круги у себя на коленке. Волосы у нее влажные и слипшиеся от пота.

— Где этот человек? Где этот человек? — бормочет Аннабель, раскладывая карты картинками вниз, собирая их вместе и снова раскладывая. Когда все карты распределяются по трем равным стопкам, она спрашивает:

— Которая?

Я произвольно указываю на ту стопку, что лежит слева от меня. Аннабель пододвигает ее ко мне.

— Еще одну, — говорит она.

Я указываю на среднюю. Она пододвигает и ее.

— Сними верхнюю карту с каждой стопки, — приказывает она. Я слушаюсь. — А теперь переверни.

Я так и делаю.

Они ложатся на стол прежде, чем я толком успеваю их рассмотреть. Одна, потом вторая.

На одной карте изображение мужчины, на другой — женщины. Оба одеты по-королевски, в красные мантии и короны. Я читаю подписи под ними.