Лихорадка

Произнесенные вслух, эти слова звучат ужасно. Наверное, я должна плакать или даже впасть в истерику. Но я почему-то ничего не чувствую. Я гневно трясу головой, непонятно зачем.

Сайлас говорит:

— В канавах нужна осторожность. Никогда не знаешь, что там найдешь.

— Это должна была быть я, — шепчу я.

— Почему? — спрашивает он.

— Потому что я не хотела выходить замуж, — объясняю я ему. — Одна из моих сестер по мужу хотела. Вторая… она смогла признать, что замужество лучше, чем смерть, и смирилась с этим. А я… оттолкнула. Меня могли убить прямо в той шеренге, но по какой-то нелепой причине — избрали, а я отвергла этот «подарок». Я один раз чуть не погибла, пытаясь сбежать.

— Похоже, тебя это не остановило, — замечает Сайлас. — Ты ведь сейчас сидишь здесь.

Я качаю головой:

— Не остановило.

Оглядываюсь через плечо на канаву, но под этим углом мне не видно, что именно плавает на мелководье. Сайлас осторожно подставляет палец мне под подбородок, выжидает мгновение, а потом поворачивает мое лицо к себе.

— Может быть, та девушка предпочла заключению смерть, — говорит он. — Может быть, она посмотрела прямо в дуло пистолета и сказала: «А идите вы!»

— Вряд ли, — не соглашаюсь я.

— Прекращай это. Что из того, что ты сбежала? За это ты еще не заслуживаешь смерти!

Я разглаживаю джинсы на бедрах, смотрю, как ветер гонит по тротуару листья. Вспоминаю жаркие, рыдающие вздохи Линдена у меня на плече. Роуз, неподвижную и изящную на своем смертном одре, грациозно восходящую к кончине. Кровь на простынях Сесилии. Как колотилось мое сердце — иногда от ужаса, иногда — от возбуждения. Акул в воде. Дорожные схемы в бумажных домах моего мужа. Поцелуи, у которых был вкус леденцов, осеннего ветра и затхлого воздуха лаборатории. Постоянные. Неотвратимые.

У лежащей в канаве девушки не будет подобных воспоминаний. Ее плоть распадется до костей, череп обнажится, оскаливая зубы. Волосы оторвутся. Ребра, тазовые кости и локти продержатся, сколько смогут; но в конце концов девушка превратится в куски на куче других кусков, а потом — в пепел.

— Мне очень жаль, — шепчу я, но она этого не слышит.

— Пошли, — говорит Сайлас, поднимая меня за запястья. — Давай займемся чем-нибудь приятным.

— Например? — спрашиваю я.

Он забрасывает руку мне на плечо в преувеличенно-дружеском жесте, но, по-моему, просто помогает не упасть. И это очень кстати, потому что в голове у меня все туманится.

— Например, починим унитаз на втором этаже. Кто-то этим утром спустил в него кубики с азбукой.

Я невольно смеюсь.

— Мне надо было стирать постельное белье, — признаюсь я.

— Везет же! — откликается он.

Мы возвращаемся домой, болтая о домашних делах и липких пятнах, которые дети оставляют на клавишах рояля и под столами. Мертвая девушка следует за мной призраком, повисает у меня на плечах, шепчет на ухо снова и снова: «Это должна была быть ты».

Вечером мне не удается заставить себя есть. От одного взгляда на горячий куриный суп к горлу подступает едкая желчь. Лапша кажется мне руками, ногами и пальцами — кусочками, которые уже никогда не соединятся в единое целое. Я быстро выхожу из-за стола и обещаю Клэр, что помогу мыть посуду после того, как приму душ.

Она хмурится. Уголки ее губ стекают вниз, словно тают. Я содрогаюсь и поспешно поднимаюсь наверх.

Боль. Все мышцы болят, словно у меня ломка после «ангельской крови». Бег, сон на жестком, застеленном одним одеялом полу… Я встаю под потоки горячей воды, но это лишь усиливает новый приступ головокружения. Кафельный пол накреняется под ногами так резко и стремительно, что приходится сесть.

Скорчившись под струями воды, я думаю, что ошиблась, решив, будто весна уже пришла. Наверное, выходя из дома, мне надо было надеть куртку поверх свитера, потому что горячая вода не прогоняет холода, который угнездился глубоко у меня в костях. Мне кажется, что если я сейчас отпущу вешалку для полотенец, то вообще выпаду из реальности.

Я сижу в ванной так долго, что Габриель начинает стучать в дверь и звать меня. Наверное, он стучит уже давно: открыв глаза, я обнаруживаю, что по-прежнему сижу на мокром кафеле, но вода уже холодная. Он говорит:

— Если ты не отзовешься, я войду.

— Нет, — говорю я. Мой голос отражается от кафельных плиток, заставляя это слабое, легковесное слово звучать громче. — Со мной все нормально. — Я поднимаю руку и заворачиваю кран. Вода с резким воем прекращает литься. — Я уже вытираюсь.

Наверное, вид у меня просто ужасный: когда я снова выхожу на кухню, опираясь на руку Габриеля, сироты разбегаются. Клэр кладет губку, промокает руки кухонным полотенцем и прижимает обратную сторону кисти к моему лбу.

— Да ты горишь, малышка! — говорит она. — Забудь про посуду. Иди в постель, я принесу тебе аспирина.

Пониматься по лестнице тяжело, несмотря на помощь Габриеля. Он укладывает меня на пол и уходит, чтобы найти еще одеял.

— Я сегодня видела мертвую девушку, — шепчу я, когда вернувшийся Габриель начинает укладывать стеганые одеяла на пол вместо матраса.

Он останавливается и хмуро смотрит на меня, словно я сказала что-то бессмысленное.

— Это правда, — говорю я. — Она лежала в реке, на дне канавы. Она смотрела на меня.

— Иди сюда, — требует Габриель.

Он держит одеяло на весу, чтобы я под него забралась. Заползаю туда, и он укутывает меня. Перебирает мои волосы, а я прижимаюсь головой к его ноге и, начиная забываться, шепчу что-то о музыке.

У меня нет ощущения настоящего сна. Ночь — это только темнота. Руки, ноги, локти, коленки возникают в слабом свете будильника Сайласа. В какой-то момент мне чудится, что они — волны, которые поднимаются, чтобы меня захлестнуть, и мои вопли порождают эхо в виде всхлипов и младенческого плача. Кто-то включает свет, и он остается гореть до утра.

Я просыпаюсь ранним утром, когда небо еще предрассветно-темное. Моя голова лежит на подушке, которая в свою очередь лежит у Габриеля на коленях. Пальцы у него по-прежнему погружены в мои волосы и изредка подрагивают, напоминая о ласковом поглаживании. Но Габриель спит сидя, привалившись спиной к стене. Рот у него открыт, дыхание шумное. Я рассматриваю линию его подбородка и даже тяну руку, чтобы потрогать, но он внезапно оказывается за многие километры от меня. Я пытаюсь его позвать, но голоса у меня нет.

Снова открываю глаза. Видимо — спала. Потому что солнце светит вовсю, и Сайласа в кровати нет.

— Привет! — шепчет Габриель.

Его голос — как прохладный ветерок в густых деревьях. Он такой сладостный, что я закрываю глаза и радостно вбираю его в себя.

— Привет! — отзываюсь я. Мой голос похож на дребезжанье порванной струны. — Все еще считаешь, что я соврала насчет мертвой девушки? Спроси у Сайласа. Это правда.

— Я тебе верю, — говорит он.

— Наверное, я была слишком легко одета. — Я прижимаюсь виском к его колену. — Я простыла.