Лихорадка

Сегодня ночью во сне мама наклоняется меня поцеловать. С ее шеи свисает земной шар — и я протягиваю руку, чтобы схватить его.

21

На следующее утро я делаю над собой усилие. Встаю с постели. Иду на кухню и запихиваю в себя порцию овсянки и ничем не намазанный тост. А потом, когда начинается тошнота, я сижу совершенно неподвижно, пока это ощущение не проходит. Я принимаю аспирин, который дает мне Клэр. Я игнорирую пятна света, от которых начинает кружиться голова. Я мою посуду. Я ничего не говорю о целой горсти светлых волос, которые выпали у меня этим утром, когда я делала конский хвост.

Однако эти усилия выматывают сильнее болезни, так что уже к полудню я прячусь в сарае, прислонившись к старой машине, накрытой брезентом, и пытаюсь отдышаться. Здесь царит затхлый, пыльный запах ненужных вещей. Полки заставлены всякими штуками, проржавевшими настолько, что я даже не могу разобрать, что это такое. Банки с болтами, гвоздями, английскими булавками. Ничего из этого мне совершенно не нужно.

Все утро я изображала здорового человека. Клэр не противилась, когда я выскребала кафель в ванной и пылесосом собирала с ковра в гостиной хлопья для завтрака. Сейчас я должна определить, какие именно припасы подходят к концу, и составить список покупок.

Мне просто нужно несколько минут, чтобы прийти в себя. Настойчиво прогоняя из головы туман, пытаюсь сообразить, куда мог отправиться Роуэн. У нас не осталось родственников, а близких друзей никогда и не было.

Одно я знаю наверняка: если он верит, что я жива, он меня ищет. В противном случае — мстит за мою смерть. Роуэн никогда ничего не делает просто так. У него не бывает бесцельных поступков. Сборщики могут выбросить тело не понадобившейся им девушки где угодно, а значит, Роуэн наверняка задержался здесь достаточно долго, чтобы проверить все «подходящие» места, и только потом отправился дальше. Но труп, выброшенный год назад, к этому времени уже должен исчезнуть. Если брат продолжает меня искать, это говорит о том, что он все еще считает меня живой.

Вопрос в том, как найти его самого. Когда я была маленькой, мне говорили, что если я когда-нибудь потеряюсь, лучше всего оставаться на одном месте, чтобы меня легче было найти. Но сейчас мы с братом оба передвигаемся. И он не вернется сюда, это уж точно.

Возвращаюсь в дом, не оставляя попыток придумать какой-нибудь план. Меня успокаивают домашние дела, примитивные и однообразные. Габриель помогает складывать полотенца и говорит, что я больше не выгляжу такой бледной, как раньше. Интересно, это он пытается меня утешить? Потому что чувствую я себя все так же мерзко. Однако мне удается удержать обед в желудке.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Сайлас, вытирая мокрую посуду, которую я ему подаю.

— Намного лучше, — отвечаю я.

— А выглядишь все так же погано, — заявляет он. — Я опять лягу на диване. Не хочется просыпаться из-за твоих ночных кашлевых марафонов.

— Конечно. У тебя столько важных дел, что обязательно требуется высыпаться, — откликаюсь я.

Но я все равно рада, что мы с Габриелем будем в комнате одни. Когда я залезаю к нему на матрас, он протягивает руку и гасит свет.

— Кажется, тебе лучше, — произносит он с таким облегчением, что я не решаюсь признаться ему, что мне по-прежнему очень гадко.

Я вздыхаю, поворачиваю к нему голову и молча киваю.

Мне не хочется говорить о том, как я себя чувствую. Мне не хочется говорить о том, сколько мы еще пробудем здесь или сколько еще продлятся поиски моего брата — и найду ли я его вообще. Мне в принципе не хочется говорить ни о чем, что связано со временем, и потому я шепчу:

— Ты давно не улыбался.

В комнате воцаряется молчание, а потом Габриель с тихим смешком спрашивает:

— Почему ты об этом заговорила?

Я пытаюсь разглядеть его в слабом свете от часов Сайласа.

— Просто так.

— Время было не слишком подходящее для улыбок, — говорит он.

Я забрасываю руки за голову и зеваю.

— Все было просто сказочно! Что, разве ты не согласен?

Мы оба тихо и не очень убедительно смеемся. Он проводит пальцем по моему подбородку, нащупывает раздвинувшиеся в улыбке губы.

— Ты изнурительная, — объявляет он не без нежности. — Ты постоянно в движении.

— Сейчас я не двигаюсь, — возражаю я.

Я так устала гоняться за тем, что вечно от меня ускользает!

Как-то Дженна сказала мне одну вещь. Дело было к вечеру, садилось солнце, окрашивая все вокруг розовым и золотым, и это означало, что скоро нас позовут за стол. Дженна и я лежали на батуте, потные и усталые. Мы прыгали на нем не меньше часа, сначала смеясь, а потом уже просто хватая ртом воздух, заставляя себя подлетать все выше и выше, по очереди отправляя друг друга вверх, вверх, вверх… словно погибающие птицы, которым едва хватает силы воли, чтобы взлететь.

А потом, в тишине, она взяла меня за руку, как делала порой. В прикосновении ее пальцев всегда таились призраки ее сестричек. Она никогда о них не упоминала, и я не знала их имен, но всегда ощущала — когда Дженна справляется с очередной истерикой Сесилии или утирает мне слезы, она вспоминает, как заботилась о сестрах.

— А ты знаешь, почему нас выдают замуж за Комендантов? — сказала она. — Одно дело, если бы нас ставили в стойла, словно кобыл, и выпускали только для того, чтобы мы понесли… но дело обстоит иначе. Мы не домашние животные, мы жены, а это хуже.

Я подумала о том, каково оказаться запертой ради размножения, а потом подняла глаза к небу и стала наблюдать за облаком, похожим на раненого осьминога.

— И почему это хуже? — спросила я.

— Потому что если бы мы не были женами, все выглядело бы так, как есть на самом деле: девушек крадут и заставляют подчиняться. Но раньше люди женились, чтобы жить вместе. Любовь, близость… Подразумевается, что заключение брака происходит по взаимному согласию. У нас отняли не только свободу, но и право быть несчастными.

Поначалу я не смогла объяснить слова Дженны логически. Да, мне не хотелось становиться женой, но это ведь лучше, чем быть проституткой или безликой машиной по производству младенцев!

— У нас все равно есть право быть несчастными, — возразила я ей. — Просто нам приходится притворяться перед Линденом, вот и все.

Дженна горько засмеялась.

— Ах, Рейн! — Она перекатилась ближе ко мне, обхватила мое лицо ладонями и улыбнулась с невероятной печалью. — Никто из нас не притворяется.