Лилея

–  Зарок хорош, только какие ж вояки из девочек?
– Нелли прижалась щекою к прохладным лепесткам цветка.
– Как удалось ей его выполнить?

–  Ну, понятно, что врукопашную, своею рукой, ни один десятилетний ребенок взрослого не убьет, даже если он всамделишный мальчик. А вот в стрельбе они оказались куда как проворны, все до единой. Не все учились счету - чтоб не спутаться, они на каждого убитого синего делают зарубку на прикладе. Та, что Жан Кервран из Логиви Плуграс, настоящее имя ее - Левелес Кервран, меня давеча просила: «Принцесса, посчитайте, сколько у меня зароку есть?» Вышло, без четырех годов выполнен. У ней убили двоих братьев - двух и осьми годов. Они никогда не остаются дольше своего зарока. Для крестьянок война - не женское дело.

–  Сколько лет меньшей?

–  Без трех месяцев одиннадцать. Моложе десяти годов они с собою не брали, но те остались подрасти до своего зарока. Они зовут себя «Братьями сестер», эти дети. Они на самом деле проживают сейчас не свою жизнь, для наших-то крестьян оборотничество - дело житейское. Хотела б я иной раз пожить эдак, а не оставаться сама собою - в мужском ли наряде, в женском ли…

–  Ваш счет никогда не исчислится, не так ли?

–  Столько синих на свете нету, чтоб он исчислился!
– горячо воскликнула юная девушка.
– И хотела б я вытравить из сердца все иные чувства, кроме жажды мщения! Зачем они, только ненавидеть мешают!

–  Не говорите так!
– живо возразила Елена.
– Великое щастье Ваше, что «ненужные» сии чувства продолжают говорить! Ненависть - из областей Смерти, сколь бы ни было тяжко, нельзя умирать заживо! Покуда мы живы, вокруг всегда есть те, кого должно любить.

–  Уж об этом не Вам бы мне говорить, - мадемуазель де Лескюр, встряхнув медными кудрями, вскинула подбородок.

–  Отчего бы и не мне? Чем я могла обидеть Вас? Я приметила это с первой же нашей встречи. Антуанетта-Мари, не лучше ль нам объясниться теперь, коли мы одни. К чему счеты между двумя христианками и дворянками в такую годину? Скажите, в чем моя вина, я уверена, что невольная, прошу Вас!

–  Ни за что не скажу, - девушка покраснела.

Что ж, была бы честь предложена. Нелли обернулась на поляну: сквозь веселую листву та казалась издали покрытою белоснежными сугробами. Кто-то из шуанов шел оттуда в их сторону, ступая неслышно, как охотящийся зверь.

–  Здесь все же не парк Версаля, дамы, - Ларошжаклен глядел несколько сердито.
– Слишком уж долго вас не было.

–  Да, мы, верно, заговорились, - ответила Нелли, не дождавшись, что молодому предводителю шуанов скажет что-либо мадемуазель де Лескюр. Что-то творилось с девушкой. Краска не сошла с ее лица, хотя было заметно, что она делает отчаянные усилия согнать ее - и, понятное дело, только краснеет от этого сильней. Тяжело вздохнув, она вдруг бросилась бежать - в гущу леса.

–  Я чаю, нервы у ней вовсе расстроены! Я б ее догнала, только она за что-то на меня в обиде, Анри!

–  Вот оно что… - Ларошжаклен опустил голову.
– Не надо догонять ее - ни Вам, ни мне. Первая ревность больней самое первой страсти. Туанетта справиться с этим сама - у ней сильная воля и гордый нрав.

–  …Ревность?..
– Нелли смешалась.

–  Нет мужчины, который давно не понял бы на моем месте, - с грустью глядя вослед мадемуазель де Лескюр, произнес Ларошжаклен.
– Девицы не умеют прятать свое сердце. Но Вы… Вы не девица, Элен, Вы - взрослая женщина. Я не могу постичь, как Вы не поняли того, что любая другая поняла бы на месте Вашем?

–  О чем Вы, Анри?
– Сердце Нелли странно задрожало.

–  Тогда… на кладбище…в Роскофе.
– Взгляд Ларошжаклена обжигал, дыхание сделалось частым.
– Любая… любая поняла бы все, но Вы не поняли… Не поняли вправду, без притворства… Откуда в Вас странная сия чистота… не девичья, какая-то иная! Вы вить не святая, я вижу, что никак не святая!

Анри де Ларошжаклен смотрел ей в лицо - смотрел так, как никогда не смотрел Филипп. Господи, как же она глупа! Сколько романов прочла о безумствах любовных страстей… Но даже над книгой не доводилось ей представлять себя объектом рокового влечения.

–  Вить в Вас много женского, Вы очень привлекательны, Элен, - светлые кудри на лбу молодого шуана намокли от испарины.
– Однако в Вас нету ни капли кокетства. Допрежь я не встречал женщины без самой естественной сей искры, и никак не чаял, что такая женщина может столь увлечь. В чем Ваша тайна?

–  Сие не тайна, а ерунда, Анри, - Нелли уже овладела собою.
– Мне просто никто отродясь не признавался в любви.

–  Но… - молодой дворянин не посмел продолжить.

–  В том числе и мой муж, - Нелли улыбнулась.
– Мы повстречались, когда я была подростком. Любовь выросла из дружбы - когда, Бог весть. Не верьте, что такая любовь не глубока! Муж мой был щаслив со мною, щаслив как только может быть мужчина, заверяю Вас!

–  Этому я верю, - Ларошжаклен по-прежнему дышал как скороход.

–  Анри, Анри!
– Нелли смело положила ладонь на руку шуана: он задрожал, как в ознобе.
– Я не была для Филиппа де Роскофа ни тайной, ни чужеземкою! Я была дитятей, что превращалося в женщину на его глазах! А рядом с Вами другое дитя - понятное и близкое. Не отвергайте дара, что посылает Вам Господь. И не ласкайтесь надеждою обокрасть мертвого, это грешно.

Ларошжаклен отпрянул, словно получил пощечину.

–  Я не хотела оскорбить Вас, Анри.

–  Пустое.
– Теперь спокоен казался и Ларошжаклен.
– Вы сказали единственное, что могло принудить меня хотя бы попытаться обуздать свои чувства. Вы боле не услышите о них, Элен де Роскоф. Одна лишь просьба, при том - глупая.

–  Я люблю глупые просьбы, - Нелли улыбнулась.
– Говорите же!

–  В память о сегодняшнем чуде… Не смейтесь! Поменяемся нашими лилеями, оне вить одинаковы! Пусть я сохраню Вашу, а Вы - мою.

–  С радостью!

Два благоухающих крина, похожих на короны снежных королей, вправду казались близнецами. Прежде, чем положить лилею Нелли средь сложенных в верхний карман куртки бумаг, шуан на мгновение приник к лепесткам губами.

ГЛАВА XXVII

Еще через день пути вдали показался замок, сложенный из обыкновенного для Бретани коричнево-золотистого гранита. Если когда-то в отрочестве Нелли перепутала на Алтае естественную скалу с рыцарским замком, здесь с нею едва не приключилось обратного конфуза. Уж давно она привыкла к тому, что каменные строенья в Бретани грубы, ибо гранит плохо поддается человеческим рукам. А когда б сие и запамятовалось, совсем молодой шуан по имени де Сентвиль, родом из Нормандии, пол-утра развлекал ее рассказами о родных своих краях.

–  Бретонцы скажут, что известняк мягок и простоит де меньше, не две с половиною тысячи лет, но просто две, - весело улыбаясь серыми глазами, рассказывал сей русоволосый юноша.
– Сказал бы, поживем-увидим, да судите сами, дорогая мадам де Роскоф, какие нонче времена! Можно и не дождаться. А все ж скажу я Вам, мягок-то мягок наш камень, однако ж мягкость его - под резцом. Он твердеет с годами. Снаружи, увы, не только твердеет, но и чернеет на ветру, даже больше других камней чернеет, либо просто причина в том, что в Нормандии вить ветры любят гулять на воле. Средние века вить не были мрачны, как люди думают, глядя на церкви готические! Готика была белой и веселой, ровно ее дитя раскрасило! Но ах, сколь хотелось бы мне показать наши прекрасные соборы изнутри, там, где ветру не дано власти! Даже у Парижского собора Богоматери Вы не увидите того особого розового света, коим сияют своды храмов мужского и женского монастырей у нас в Кане!