Лимонов

В отличие от большинства российских пенитенциарных заведений, в Лефортово чисто, заключенных не набивают в одну камеру, как сельдей в бочку, там не бывает ни избиений, ни изнасилований, зато изоляция очень строгая. Работать не заставляют, и, более того, если вы даже этого захотите, такой возможности у вас не будет. Одиночные камеры – вылизанные, обеззараженные, с обязательным телевизором, который заключенные могут смотреть с утра до вечера. Голубой экран, как наркотик, погружает их сначала в ватную апатию, а потом в депрессию. Раз в день пред ус мот рена прогулка на крыше тюрьмы, но каждому отведены лишь несколько квадратных метров пространства, отделенных друг от друга толстой металлической сеткой, а чтобы помешать гуляющим перекинуться хоть словечком, из громкоговорителей несется такая оглушительная музыка, что вы можете орать, сколько угодно, но не услышите даже собственного голоса. Эта не очень завидная прогулка необязательна, и многие от нее отказываются, предпочитая лежать на кровати, лицом к стене, и никогда больше не вдыхать воздуха улицы. Зимой, когда темно и холодно, не гуляет никто, и охранники, привыкшие после звонка возвращаться к себе, чтобы выпить чайку, очень удивляются, что заключенный Лимонов требует, чтобы его вывели на прогулку, которая ему положена. «Но на дворе минус двадцать пять», – возражает охранник. Неважно. За все время сидения в Лефортово Эдуард не пропустил ни одного дня и каждый раз в течение получаса носился как угорелый по своему бетонному загону, делал отжимания и боксировал в ледяном воздухе. Охранники злились, что им приходится из-за одного человека покидать свою теплушку, но даже на них его упорство производило впечатление. Кроме того, он был вежлив и никогда не раздражался: сразу видно, что человек воспитанный. Очень скоро его стали называть «профессором».

Если существует в мире нечто, что Эдуард ненавидит, так это терять время. А тюремное заключение – это царство потерянного времени, где часы утекают как нечто вязкое и бесформенное. Причем именно в Лефортово, где заключенные полностью предоставлены сами себе, это ощущается с особой ясностью. В то время как одни спят чуть ли не до обеда, он поднимается в пять утра и до самой ночи выжимает из каждого мгновения максимум возможного. Он взял за правило смотреть по телевизору только новости – и никаких фильмов или развлекательных программ, которые считал прямым путем к умственной деградации. Книги, которые обычно читают, чтобы «провести время», он игнорировал, а набирал в библиотеке груды толстенных томом ленинской переписки и, сидя с прямой спиной за столом, листал их, делая записи в тетрадке. К этому и сводились его немногие просьбы к администрации: стол, настольная лампа, обеспечивающая нормальное освещение, и тетради – и охранники, проникавшиеся к нему все большим уважением, охотно их исполнили. За год работы в таком режиме он написал четыре книги, в их числе – политическая автобиография и «Книга воды», текст, который трудно отнести к какому-то конкретному жанру, но я считаю его лучшим из того, что он создал после памятного «Дневника неудачника».

Предыдущим летом, до поездки на Алтай, нужда в деньгах заставила его поторопиться с «Книгой мертвых» – из нее я многое черпал, работая над своей. Набрасывая портреты известных людей, – уже ушедших, – с которыми его сводила жизнь, он вплетал в текст всплывавшие в памяти воспоминания, и, хотя жесткие сроки заставляли его писать в день не менее двадцати страниц, этот опыт так пришелся ему по душе, что в тюрьме он захотел сделать нечто подобное еще раз. Он мог бы, как Жорж Перек, составить полный перечень постелей, где ему довелось спать, или, как Дон-Жуан, назвать поименно всех своих любовниц. Или, как истинный денди, рассказать историю некоторых вещей из своего гардероба. Но он выбрал воду: моря, океаны, реки, озера, бассейны. Причем не обязательно те водоемы, в которых он купался, хотя, едва научившись плавать, дал себе клятву не пропускать ни одного случая окунуться там, где это в принципе возможно. И, насколько я знаю, ни холод, ни грязь, ни высота волн или коварство подводных течений остановить его не могли. Книга писалась безо всякого плана – хронологического или географического. Повествование свободно перетекает с пляжей Лазурного Берега, где он наблюдает за плавающей Наташей, к купанию с Жириновским в реке Кубань. Он вспоминает прогулки по набережным Сены во времена своего парижского бытия, гудки пароходов на Гудзоне, которым он любовался из особняка миллиардера Стивена, фонтаны Нью-Йорка, где он купался и спьяну потерял контактные линзы, бретонское побережье с Жан-Эдерном Алье и пляжи Остии, недалеко от Рима, куда он ходил с Еленой всего за несколько месяцев до того, как там убили Пазолини. Он вспоминает Черное море во время войны в Приднестровье, горные речки на Алтае, на которых Золотарев учил его ловить рыбу, и большой пруд в Люксембургском саду, где в первое время жизни в Париже, свихнувшись от голода, он всерьез собирался ловить карпов. Книга включает сорок коротких новелл, написанных на одном дыхании, легко и точно, посредством нанизывания на общий стержень эпох и пейзажей в кажущемся беспорядке, который сам собою выстраивается в определенную логику: женщины его жизни.

Анну, Елену и Наташу мы уже знаем. Он долго и подробно рассказывал, какой любовью любил каждую, как он покинул одну и как две другие покинули его, как он сходил с ума от тоски и как горько – по крайней мере, с его слов – обе пожалели о сделанном, ибо только с ним у них был шанс прожить необыкновенную жизнь. В то же время о Лизе сказано лишь мельком, о Насте – тоже, а ведь мне известно, как властно убегающее время толкает зрелых мужчин в объятия все более юных существ. Честно сказать, я нахожу эту ситуацию драматичной: мужчина шестидесяти лет, который спит только с девочками, каждая из которых моложе предыдущей, и тем не менее это так: «Книга воды» – это гимн маленькой Насте, которой, когда они познакомились, было всего шестнадцать, а на вид – не больше двенадцати. Он покупал ей мороженое и проверял домашние задания. Когда они гуляли, держась за руки, по набережным Невы в Санкт-Петербурге или по берегу Енисея в Красноярске, никто не возмущался: их принимали за отца с дочерью. Она не обладала яркой красотой, как Елена, Наташа или Лиза, это была маленькая девочка-панк, ростом метр пятьдесят восемь, робкая и замкнутая на грани аутизма. На своем алтаре полубогов скандального писателя Лимонова она поместила между скандальным рокером Мерлином Мэнсоном и серийным убийцей Чикатило. Эдуард был для нее божеством, и он, находясь за решеткой, тоже начинает испытывать к ней чувство, сродни религиозному. Любовно и радостно, как драгоценные камни, он перебирает в своей книге воспоминания о двух годах их совместной жизни. Ей уже девятнадцать, и он беспокоится, думая о том, как она живет там, на воле, помнит ли его, не предала ли. Ему свойственно гордиться своим трезвым, реалистичным отношением к жизни. Уверенный в своей способности сохранять верность, он не питает подобных иллюзий в отношении других. Елена, Наташа, Лиза – ему бы и в голову не пришло, что в подобных обстоятельствах они способны дождаться. А вот Настя – да. Он надеется, что она его ждет, он верит, что она его ждет, и если все окажется не так, это будет для него настоящим ударом.

Но сколько можно ждать? Дверь тюремной камеры захлопнулась за ним, когда ему было пятьдесят восемь: стройный, как юноша, сексуально привлекательный мужчина в расцвете сил. Но кто знает, что будет дальше? И не получится ли так, что, несмотря на свою железную волю и сопротивляемость, он, как и большинство заключенных, выйдет на свободу сломленным человеком?

2

В Лефортово не заставляют бриться и стричь волосы, и он, словно бросив кому-то вызов, тоже перестает стричься. Когда он пишет, отросшие волосы касаются столешницы. Если так пойдет дальше, то скоро они станут доставать до пола. И он будет похож уже не на Эдмона Дантеса из «Графа Монте-Кристо», а на его дряхлого соседа по узилищу в замке Иф – аббата Фариа.

В Лефортово Эдуард просидел пятнадцать месяцев – в условиях самой строгой изоляции. Потом, бортом правительственного «Ана» с внушительной охраной, словно Ильича Карлоса или всю банду Баадера в одном лице, его перевезли в Саратов, где должен был состояться судебный процесс. Почему в Саратов? Потому что именно под его юрисдикцию подпадает близко расположенный Казахстан, где предположительно были совершены преступления, которые ему инкриминируют. Каковы же эти преступления? В Саратове все станет известно, потому что там надо будет подтвердить личность обвиняемого – фамилию, имя, отчество – и перечислить статьи УК, за которые его задержали. Здесь Эдуард затвердит и научится выпаливать без запинки, даже если его разбудить ночью: «Савенко Эдуард Вениаминович, статьи 205; 208; 222, параграф 3; 280!»

Здесь нужны разъяснения. 205 – это терроризм. 208 – организация незаконного вооруженного формирования. 222, параграф 3 – незаконное приобретение, хранение, транспортировка и тайное складирование огнестрельного оружия. 280 – публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности.

Когда следователь, во время их первой встречи, сообщил ему основные пункты обвинения и суровое наказание, из них вытекающее, Эдуард испытал двойственное чувство. С одной стороны, он был горд тем, что его обвиняют в столь серьезных вещах, но с другой – в его интересах было все обвинения отвергнуть. Если он признает, что полдюжины сопливых пацанов с парой охотничьих ружей, сидя в шалаше на Алтае, в ста километрах от казахской границы, намеревались поднять восстание в соседней республике, на что у них было столько же шансов, как и развязать атомную войну, ему это дорого обойдется. Гнить в застенках по обвинению в терроризме он не согласен, а значит нет другого выхода, кроме как все отрицать. Следователь, однако, не склонен выслушивать его аргументы и продолжает придерживаться версии, выдвигаемой ФСБ, согласно которой Лимонов и шесть его подельников представляют серьезную угрозу безопасности страны.

Для вящей убедительности версию подкрепляют телефильмом, показанным по Первому каналу как раз в тот день, когда Лимонова привезли в Саратов. События 11 сентября произошли уже после его ареста, но это сыграло обвинению на руку: НБП представлена в фильме как одна из ветвей «Аль-Каиды», изба на Алтае – как секретный тренировочный лагерь, куда стекаются сотни фанатичных боевиков, которых он и вправду хотел бы иметь в своем распоряжении, но реальность весьма далека от этих мечтаний. Вся тюрьма видела «Суд над призраком» (так называется фильм), все заключенные знают, что Эдуард – его главный герой, и теперь все называют его «Бен-Ладен», что хотя и лестно, но все же слишком опасно.

Условия содержания в Саратове кардинально отличаются от Лефортово: здесь заключенный страдает не от чрезмерной изоляции, а от ужасающей скученности. В камеры, рассчитанные на четверых, запихивают по семь-восемь человек. Когда Эдуард в первый раз зашел в свою, то выяснилось, что шконки все заняты, и он, молча, расстелил свой матрас на полу, находя вполне логичным, что последнему из пришедших достается самое плохое место. Слава тюремной знаменитости, репутация интеллигента, сидящего по политическим мотивам, добралась до Саратова прежде самого Лимонова, и этого было достаточно, чтобы его стали считать занудой с претензиями, и прием в тюрьме ему был обес печен не лучший. Однако он сразу показал себя простым и откровенным парнем, которому нужно только одно: сидеть ровно, не гнать волны, не навлекать неприятностей ни на себя, ни на других, и зэки оценили по достоинству мудрость нового сидельца, хотя каждый почувствовал, что за простецким видом кроется жесткий и сильный характер. Он не из тех, кто, видя ближнего своего что-то мастерящим, задает дурацкий вопрос: «Тебе помочь?» – а сам догадывается, что надо сделать, и делает, без всяких просьб. Он не любит лишних слов и жестов, не отлынивает от неприятных занятий, получив посылку, делится с другими и безоговорочно уважает неписаные правила, по которым живет тюрьма. Но и в этом он знает меру и спокойно и властно отстаивает собственную манеру оценивать окружающий мир и жить в нем. Поначалу многих удивляет, что он никогда не играет ни в карты, ни в шахматы, считая это пустой тратой времени: он или читает, или пишет. Но довольно скоро окружающие начинают понимать, что здесь нет никакого снобизма: просто он такой, вот и все. Но при этом, если кто-то испытывает затруднения, он всегда готов помочь написать письмо подружке и даже разгадать кроссворд. Не прошло и недели со времени его приезда, а общее мнение уже сложилось: мужик хороший.

За время работы над этой книгой случались периоды, когда Лимонов начинал вызывать у меня отвращение, и, рассказывая его жизнь, я боялся утратить ориентиры. Оказавшись в один из таких моментов в Сан-Франциско, я разговорился об этом с моим другом Томом Ладди, и Том, большой мастер разруливать подобные ситуации, понял все с полуслова. «Лимонов? У меня есть знакомая, которая его очень хорошо знает. Завтра, если хочешь, мы можем пообедать вместе». Так я познакомился с шестидесятилетней Ольгой Матич, чьи родители эмигрировали, спасаясь от русской революции: она преподает русскую литературу в Беркли и знает Эдуарда со времен его жизни в Америке. Когда вышел роман «Это я – Эдичка», слависты – как американцы, так и французы – задались недоуменным вопросом: как относиться к его автору? И довольно скоро все как один принялись его ненавидеть. Кроме Ольги, которая не только не прекратила с ним общаться, но и разбирала его книгу на своих лекциях, посещала его во время поездок в Москву и вот уже тридцать лет питает к нему чувства дружбы и глубокого уважения. Исключение, которое она составляет, производит тем более сильное впечатление, что она показалась мне женщиной не просто умной и цивилизованной, но и очень доброй. Я понимаю, что это всего лишь мои ощущения, но, как и в случае с Захаром Прилепиным, я им верю.

И вот что она мне сказала: «Вы знаете, что я знакома со многими писателями, особенно русскими. Можно сказать, что я знаю их всех. Так вот: единственный хороший человек среди них, по-настоящему порядочный, – это Лимонов. Really, he is one of the most decent men I have met in my life» [48] .

В ее устах слово decent носило тот смысл, который придавал ему Джордж Оруэлл, говоривший о common decency как о высшей добродетели, которая – подчеркивал он – более распространена среди простых людей, нежели в привилегированных слоях общества, крайне редко встречается у интеллектуалов и представляет собой смесь порядочности и здравого смысла, нелюбви к высоким словам и уважения к слову данному, трезвого взгляда на жизнь и внимания к окружающим. Все так, но, даже веря Ольге, мне трудно представить себе Эдуарда в ореоле таких достоинств в тот момент, когда он пускает пулеметные очереди по Сараево или якшается с сомнительными личностями вроде полковника Алксниса (могу вас успокоить: Ольге это тоже было трудно). Но в определенные периоды жизни – да, я с ней соглашусь, и тюрьма была как раз одним из таких периодов. Возможно даже, это был апофеоз его судьбы, когда он оказался ближе всего к тому, к чему стремился всегда с отвагой мужчины и упрямством ребенка: предстать в образе героя, человека, по-настоящему великого.

48

Он действительно один из наиболее порядочных людей, каких я встречала в жизни (англ.).