Лимонов

Конфликт, который развел сербов и боснийцев по разные стороны баррикад, берет свое начало в давнем споре между сербами и хорватами за контроль над Краиной, сербским анклавом, расположенным неподалеку от Адриатики. С тех пор в территориальных разборках участвуют три стороны, не считая тех, кто пытается их разнять, и все это напоминает Тридцатилетнюю войну, в которой в какой-то момент ваш злейший враг может стать вашим союзником, потому что он враг другого вашего врага. Дипломаты и журналисты рвут на себе волосы. Но на сей раз Эдуард не хочет быть журналистом – только солдатом. «Да, простым солдатом», – объясняет он представителям Республики Сербской Краины в Белграде, которую признали, разумеется, только сербы. Его поступок немного удивляет, поскольку особого наплыва иностранцев, желающих здесь повоевать, не заметно. Ему объясняют, что добраться туда трудно, что придется подождать и что ему сообщат. Он возвращается в гостиницу «Мажестик».

Гостиница, судя по его описанию, похожа на парижский отель «Лютеция» времен немецкой оккупации. В баре с тапером круглыми сутками толкутся черные валютчики, проститутки, бандиты, продажные журналисты и политики, состязавшиеся друг с другом за звание самого ярого националиста. Многие из них, готовые, как Воислав Шешель, «резать глотки хорватам и мусульманам даже не ножом, а ржавой ложкой», вскоре погибнут злой смертью или пойдут под суд за военные преступления. Царящая в гостинице атмосфера Эдуарду по душе. Он познакомился там с молодой девушкой, очень хорошенькой. Это не шлюха, это поклонница. И она, и ее мать читали все его книги, все статьи в сербской прессе. Растроганный похвалами юной фанатки, Эдуард дает автографы ей и ее матери и, воспользовавшись благосклонностью последней, спит с дочерью. Он не привык иметь дело с молоденькими девочками, но ему нравится. Кроме того, он всерьез верит, что его жизнь закончится здесь, и мысль о том, что он, возможно, занимается любовью в последний раз, опьяняет. Он неутомим. Так проходят три дня, и вот наконец бармен, налив ему водки, сообщает, что Аркан здесь и ждет его. Аркан! Его дорогой друг! Эдуард поднимается на лифте на последний этаж, куда могут войти только те, кто идет к командиру. Здоровенные охранники обыскивают его и ведут в комнату, где Аркан, одетый в хаки и зеленый берет, пирует со своими подручными.

– Ну, Лимонов, значит, ты так и не сделал революцию в России?

Эдуард, застигнутый врасплох, бормочет, что он все же попытался. Был среди героев, защищавших Белый дом от танков Ельцина. При штурме Останкино ранен в плечо. А сейчас хотел бы воевать в Краине. Это непросто, подтверждает Аркан. Коридор из Белграда в Краину почти постоянно блокирован то хорватами, то мусульманами, не говоря уж о войсках ООН. Но завтра туда отправится одна группа. Хочешь с ними?

– Конечно!

Пять часов утра. Микроавтобус с тонированными стеклами ждет на заснеженной мостовой перед гостиницей. Эдуард садится в пустой салон. Автобус, не торопясь, объезжает окрестности, собирая, как школьников, заспанных мужиков крестьянской наружности. К восходу солнца они выезжают из Белграда и, попивая кофе из термоса и сливовицу прямо из горлышка, целый день катят по дорогам, вдоль которых мелькают остовы покореженных автомобилей и сгоревшие дома. Проезжают Герцеговину, скалистое, бесплодное, продуваемое ветрами плоскогорье, где часто снимали американские вестерны и где могут жить только камни, змеи и усташи. В принципе, здесь всегда можно понять, по чьей территории едешь: сербской, хорватской или боснийской. Но там, где шли бои, это сложно. Линия фронта может разрезать пополам деревню, по разным сторонам одной дороги могут говорить на разных языках, пользоваться разными деньгами, исповедовать разные национальные идеи. Поскольку пассажиры старались не высовываться, трудно было сказать, чей пропускной пункт они проезжают – сербский или боснийский, однако микроавтобус, как ни странно, пересек их все без проблем. Я говорю «как ни странно» потому что спутники Эдуарда, одетые, как селяне, едущие на ярмарку, на самом деле были боевиками Аркана, возвращавшимися на фронт после отпуска в Белграде, а багажник битком набит оружием.

Почти всю дорогу радио передавало одну и ту же тревожную новость: в Республике Сербской Краине ночью произошло что-то вроде государственного переворота, и министр обороны, которому Аркан рекомендовал Эдуарда, вроде бы арестован. Вскоре вдоль дороги стали появляться только что расклеенные афиши с портретом Аркана, объявленного в розыск, и ценой за его голову. Происходит то, о чем Эдуард начинает догадываться и что впоследствии подтвердится: Милошевич, которого один американский дипломат назвал «главарем мафии, уставшим от торговли наркотиками в Бронксе и решившим переключиться на казино в Майами», начинает выбирать, какие карты из тех, что у него на руках, можно будет сдать в ходе предстоящей торговли. Договорившись со своим заклятым другом Туджманом, он подготовил сдачу Краины хорватам в обмен на сербские территории в Боснии и снятие эмбарго. На новом этапе политической игры дружба с такими отморозками, как Аркан, становится обременительной, от них пора избавляться, и потому очевидно, что дюжина наемников, которые трясутся сейчас в автобусе, катит прямиком в мышеловку. По логике вещей, Эдуард должен был сгинуть вместе с ними, но на Балканах обычная логика не действует. Обстоятельства сложились так, что спутники высадили его в городе, предоставив выкручиваться самому, а власти, к которым он обратился, не то чтобы плохо с ним обошлись, а просто гоняли из кабинета в кабинет и в конце концов отправили в австро-венгерскую казарму, расположенную в чистом поле.

Там ему выдали военную форму – чью, сказать трудно, поскольку брюки, китель и прочее были разного происхождения, – чин капитана и отдельную комнату. Последняя льгота дается вместе с чином: ее предыдущий хозяин был капитаном и подорвался на мине, следующий жилец тоже должен быть капитаном – так проще. Утром его экипировку дополнили «калашом» и ангелом-хранителем в лице сербского офицера, угрюмого грубияна: этот солдафон, зайдя к одному из своих подчиненных, стал угрожать и оскорблять его жену за то, что она хорватка. Эдуард шокирован, но ему объясняют, что офицера можно понять: в прошлом году вся его семья была вырезана хорватами. Несколько дней спустя инцидент будет исчерпан: обиженный подчиненный сам зарежет офицера.

Впечатление такое, что они в тупике. Проникнуть к ним никто не может, уйти – тоже, и при этом никто толком не понимает, кто и с кем здесь воюет. Потерь много с обеих сторон, и сербские крестьяне становятся все более недоверчивы, чувствуя, что их предал весь мир – не только Запад, но и родина-мать, готовая бросить своих детей на произвол судьбы. И действительно, год спустя, Республика Сербская Краина прекратила свое существование, а ее жители частью погибли, частью сидели по тюрьмам, и лишь самые удачливые сумели бежать в Сербию.

В этом диком горном краю Эдуард провел два месяца. Он участвовал, по его собственным словам, – и я ему верю – в нескольких партизанских акциях: рейды по деревням, засады, перестрелки. И реально рисковал жизнью. И тут снова возникает вопрос, который я не раз задавал себе, работая над книгой: убивал ли он? Я долго не мог решиться спросить его об этом напрямую, а когда наконец отважился, он пожал плечами и ответил, что это классический вопрос человека, никогда не державшего в руках оружия. «Конечно, я стрелял. И видел, как люди падали. Означает ли это, что их убил именно я? Трудно сказать. Война – это хаос». Мне редко случалось подозревать его во лжи: в данном случае, возможно, да. Он знал, что я пишу о нем книгу для французских читателей, то есть для людей добродетельных и не терпящих насилия, поэтому он вполне мог предпочесть не хвастаться тем, что, в глубине души, считает интересным опытом. В соответствии с его философией, убить человека в рукопашной схватке – это что-то вроде совокупления: штука, которую надо попробовать хотя бы раз. Если он это сделал, чего я, разумеется, не знаю, то, с большой вероятностью – и без возможных свидетелей, – это могло случиться именно в те два месяца, что он провел в Краине.

В Белград Эдуард вернулся на машине одного японского журналиста. На каждом блокпосту он клялся, что оружия у него нет, а между тем в сумке лежал браунинг 7.65, сохраненный им в память о балканской экспедиции, которую считал последней. Все это время он не мог забыть издевки Аркана: «Ну, что, Лимонов, значит, ты так и не сделал революцию в России?» Он понял, что время мелких боев в арьергарде для него кончилось. Пора дать свое генеральное сражение: вернуться в Москву и там или победить, или погибнуть.

Часть восьмая Москва, Алтай, 1994-2001

1

Жизни двух знаменитых людей продолжают течь параллельно: Лимонов и Солженицын покинули свою страну одновременно, весной 1974 года. И возвращаются тоже одновременно – ровно двадцать лет спустя. Солженицын провел эти годы за колючей проволокой, которой он, чтобы отпугнуть любопытных, окружил свое поместье в Вермонте, и выходил оттуда лишь для того, чтобы произносить гневные филиппики в адрес Запада, которые создали ему репутацию человека неуживчивого. При этом он по шестнадцать часов в сутки триста шестьдесят пять дней в году писал документальную эпопею о корнях революции 1917-го, на фоне которой «Война и мир» выглядит простенькой сентиментальной повестушкой в духе «Адольфа» Бенжамена Констана. Его ни на секунду не покидала уверенность в том, что он в конце концов вернется домой и там все будет по-другому. И вот Советского Союза больше нет, «Красное колесо» закончено – час пробил.

Понимая исторический масштаб этого события, он не хочет возвращаться обыкновенно, как любой другой эмигрант. Нет: он летит самолетом до Владивостока и оттуда отправляется в Москву поездом. Специальный поезд, месяц путешествия с остановками в деревнях, с выслушиванием народных жалоб – все это заснято Би-би-си на пленку. Гюго, который возвращается из изгнания после низложения Наполеона III. Но этот грандиозный спектакль вызывает в Москве лишь равнодушие и иронию – вечную, неизбежную иронию посредственностей по отношению к гению, но также и иронию новых времен по отношению к анахронизму, в который превратился Солженицын. Случись это пятью годами раньше, у его ног были бы толпы. Тогда только что вышел «Архипелаг ГУЛАГ», и публика все никак не могла привыкнуть к мысли, что теперь книгу можно читать, не прячась. Теперь же он попал в мир, где после нескольких лет запойного чтения литература больше никого не интересует, особенно такая, как эта. Людям надоело читать про концентрационные лагеря, в книжных магазинах хорошо идут только иностранные бестселлеры и методические пособия, которые англосаксы называют how-to: как похудеть, как заработать миллион, как развить свои способности. Бесконечные разговоры на кухне, трепетное отношение к поэтам, приоритет духовного перед материальным – со всем этим покончено. Тоскующие по коммунизму, о количестве которых Солженицын даже не догадывается, считают его преступником. Для демократов он – что-то вроде аятоллы. Поклонники беллетристики говорят о его «Красном колесе» не иначе как с ухмылкой (они его не читали, впрочем, его не читал никто). А для молодежи он – фигура из советского иконостаса, почти неотличимая от Брежнева.

Чем ядовитее высмеивают Солженицына, тем бодрее чувствует себя Эдуард. Капитаны Левитины, отравлявшие ему молодость, посрамлены: бородач, погребенный под собственными проповедями, Бродский, властитель дум университетских профессоров, кропающий свои стишки о Венеции. Эдуард уже готов его пожалеть: Венеция! Розовые стариковские сопли! Эти двое пережили свою славу. А его звезда, уверен он, только восходит. В самом деле, поставив крест на своей жизни во Франции и всерьез обосновавшись в Москве, он вдруг заметил, что знаменит. После публикации стараниями Семенова «Великой эпохи» вышли и другие его книги, самые скандальные: «Это я – Эдичка», «История его слуги», «Дневник неудачника». Неплохой выбор. В России такого еще не читали, книги продаются сотнями тысяч экземпляров. Газеты, восхищенные собственной смелостью, публикуют статьи об авторе, и он их не разочаровывает. Они с Наташей живут в самовольно занятой квартире в доме, откуда, в ожидании ремонта, выселили всех жильцов: в местах общего пользования нет света, на лестницах нет перил. Оба, в кожаных куртках и черных очках, позируют для фотографов, обожающих этот destroy. Во Франции статус рок-звезды было бы трудно совместить с реноме ультранационалиста, но в России можно писать в газете, которая из номера в номер печатает «Протоколы сионских мудрецов», и оставаться при этом кумиром молодежи. Еще одно отличие с Францией состоит в том, что можно продавать свои книги тиражами в 200 и 300 тыс. экземпляров и при этом оставаться бедным. «Шоковая терапия» и бардак в системе распространения сводят авторские права к минимуму, едва позволяющему выживать, но, в сущности, его это мало беспокоит. Между деньгами и славой он выбирает последнее, и даже если в молодости мечталось, что у него будет и то и другое, теперь он знает, что ему выпала другая судьба. Он неприхотлив, привык к спартанским условиям, презирает комфорт в любых проявлениях, бедность, в которой он провел всю жизнь, его не унижает, более того, она превратилась в своего рода снобизм – предмет аристократической гордости. С этими скудными возможностями, за неимением других, он готовит к выпуску первый номер газеты своей мечты.