Линии разлома
Шрифт:
Но ее шутка терпит крах.
— Черт побери! — с чувством твердит папа. — Не хочешь ли сама сесть за руль, а, Тэсси?
Мама краснеет и съеживается.
Мне тоже не нравится, что указатели на немецком языке. Это как двери, которые захлопываются у тебя перед носом одна за другой. Я упорствую, не спрашиваю у бабули Сэди, что значат все эти надписи: отказываюсь признать, что чего-то не понимаю. Нет уж, к тому времени, когда я достигну совершеннолетия, все обитатели планеты обязаны перейти на английский, а если сами не додумаются, это станет одним из первых законов, которые я провозглашу, как только приду к власти. Меня воротит от чуждости этой страны, знобит аж до гусиной кожи, и мой шрам, хоть и спрятан под ермолкой, становится еще отвратительнее. Я тщусь заново позолотить
Наконец мы въезжаем собственно в Мюнхен, начинаем искать свою гостиницу, бабуля Сэди зычным голосом, для которого автомобиль тесноват, принимается излагать никому не нужную историю разных здешних зданий и сооружений, морочит нам голову россказнями о том, какие кварталы были уничтожены бомбардировками союзных войск, вот уж чему трудно поверить, больно чистеньким и современным выглядит все вокруг. Я замечаю, что руки ПРА непрестанно двигаются, она без конца сплетает, сжимает и выкручивает свои худые пальцы, до меня вдруг доходит, что она не произнесла ни единого слова с той минуты, когда ступила на родную землю. Я наблюдаю за ней украдкой. Надо же, как уставилась невидящими глазами в пустоту! И как бы вдруг разом жутко постарела.
— Ты что-нибудь узнаешь? — внезапно спрашивает бабуля Сэди, но тут же, осекшись, замолкает. Что она обращалась именно к своей матери, сомнения нет: никто другой из сидящих в этой машине здесь отродясь не бывал и не может что-либо узнать. Но ПРА не отвечает. Только все таращится прямо перед собой, ломает руки и дряхлеет, дряхлеет на глазах.
Впервые в жизни мне приходится ночевать в отеле, не вижу здесь ничего приятного, ведь бабуля Сэди помешана на экономии и, хотя наш вояж — ее затея, не может удержаться от намеков, во что ей все это обошлось, даром что гостиница, которую она выбрала, довольно убога, да еще нам приходится втроем спать в одной комнате. У бабули Сэди и ПРА тоже одна спальня на двоих, это для них, видимо, что-то значит, но что именно, мне чихать. Столуемся мы в дрянном гостиничном ресторане, здесь, если верить меню, многие блюда мерзость такая, что хуже не придумаешь, так прямо и называются — «Ворс»! Правда, Сэди утверждает, что это читается не «Ворс», а «Вюрст» и означает «Колбаса». Мама посмеялась: колбаса с ворсом, бр-р! Мне это все так испортило аппетит, что я смог съесть только один ломтик хлеба с обрезанной коркой. Сэди еще прибавила, что здесь, когда хотят сказать: «Плевал я на это», говорят: «Мне это не важнее колбасы». Папу такое выражение рассмешило, а по-моему, это полнейший идиотизм. Потом бабуля Сэди обратилась к ПРА, которая все молчала, открыла рот только один раз, чтобы обед заказать.
— Мама, — сказала она, странноватое слово в устах такой старухи, как бабуля Сэди, но она, видно, пыталась задобрить свою мамашу, развеселить ее, нельзя же было не заметить, как та ненормально онемела, — мама, помнишь песенку, которой ты меня когда-то научила, про Джонни Бёрбека? Ну, про того типа, который стал фаршем, упав в свою же мясорубку? Как там пелось, а?
— Я вас умоляю! — вскрикнула мама, наверняка испугалась, что у меня от такой песни начнутся кошмары или несварение желудка. Но, как бы то ни было, Эрра не отозвалась, так и сидела, уставившись на скатерть, и пила свое пиво. Никто не понимал, что это с ней.
— А еще ты меня спросила: «Что такое болонка?» Помнишь?
В ответ — по-прежнему ни звука.
— Ну-ка, Солли, что такое болонка? — Бабуля Сэди повернулась ко мне.
— Не знаю, — буркнул я.
— Вроде бы собачья порода, — хмыкнул папа, он-то наверняка не впервые слышал эту шутку.
— Нет, простофиля: это дама, которая живет в Болонье! — возвестила бабуля Сэди, и они оба покатились со смеху. Потом Сэди продолжила: — А что такое гамбургер, Солли?
— Ну, еда из «Макдоналдса», — сказал я без особой уверенности.
— Нет, простофиля: это господин
из Гамбурга.И они с папой снова заржали, в один голос, как нарочно.
— А еще был вопрос… ах, помоги мне, Рэндл… какой был третий вопрос?
Но к счастью, папа тоже забыл третью шутку, и они волей-неволей сменили тему.
А Эрра так и промолчала все время, пока мы сидели за столом.
Спал я, как бревно.
Утром — новая неприятность: в этом жалком отеле не нашлось иных яиц, кроме крутых (да еще холодных), а я-то признаю только яйца всмятку (горячие)! Мама бросилась на кухню, хотела им там растолковать, в чем проблема, но она же не говорит по-немецки, вот ничего и не вышло. Она стала просить Сэди пойти с ней, чтобы перевести, но бабуля, которая уже села завтракать, заявила своим трубным голосом:
— Перестаньте баловать своего сына, Тэсс! Если он голоден, будет есть яйца в любом виде. А если не голоден, то нечего суетиться.
Мама вернулась ко мне ни с чем, огорченно пожимая плечами, и тут у меня вся кровь так вскипела от ярости на этих людей, унизивших ее, что, пожалуй, на мне можно было бы сварить яйцо.
К несчастью, сестра Эрры, та самая, что одной ногой в могиле, все еще живет не в Мюнхене, а в том селении, где они обе выросли, туда от города целых два часа пути. Есть от чего прийти в отчаяние!
— Это же далеко! — плаксиво воззвал я к маме.
— Так или иначе, мой ангел, выбор у нас невелик.
— Два часа, — встрял папа, — это время, которое я трачу каждое утро, чтобы добраться до своей конторы.
— Как ты можешь сравнивать, Рэндл? — возразила мама. — Для ребенка это целая вечность.
— Тут ты ошибаешься, — проворчал папа. — Для меня это тоже вечность.
В машине мы расположились так же, как накануне: я на заднем сиденье, ПРА слева, мама справа. Уйму времени потратили, пока колесили по городу, но вот он наконец остался позади, а впереди — шоссе среди зеленых лугов.
— Мы едем на восток, в сторону австрийской границы, — сообщила бабуля Сэди. — Вон там расположен Берхтесгаден, ну, вы знаете, тот пресловутый баварский бункер, излюбленное убежище Гитлера. Он приказал вырыть в недрах горы что-то вроде фантастического лабиринта для него и его приятелей, они там устроили склад, где было столько шампанского, сигар, всяческих лакомств и одежды, что хватило бы на десятилетия осадного положения! Теперь все это превратили в роскошный отель.
— Значит, отсюда рукой подать до места, где родился губернатор Шварценеггер! — воскликнула мама, в восторге от подвернувшегося повода показать, что она изучила карту.
— Гм! — отозвалась бабуля Сэди. — Ну да, можно сказать и так, но если уж подать рукой, эта рука должна принадлежать великану! Шварценеггер родился в Граце, в двух с половиной сотнях километров на юго-запад от Берхтесгадена.
— О-хо-хо! — сказал папа. — Какое счастье, что в этой машине есть некто, столь безукоризненно информированный!
— Нет-нет, — примирительно уточнила Сэди, — сказать по правде, реплика Тэсс была очень уместна. Ведь семейство Шварценеггеров проявляло сильнейшую склонность к нацизму.
Это была именно та тема, которой маме любой ценой хотелось избежать, и она торопливо спросила, повернувшись к ПРА:
— Странно, должно быть, после стольких лет снова увидеть этот пейзаж, а?
И, вдруг понизив голос, прошептала:
— О, да она уснула!
Голова ПРА запрокинулась, рот открылся, она легонько похрапывала. Я никак не мог отделаться от ощущения, будто она дряхлеет с каждой минутой. Если смотреть с такого близкого расстояния, ее кожа смахивает на прозрачный пергамент, покрытый тысячами мелких морщинок, а сама она до того маленькая, маленькая и тоненькая, надо же, я никогда прежде не замечал, как она хрупка, можно подумать, это призрак… или мертвый воробушек… Что, если она умерла? Хотя нет, она же храпит, не может она быть мертвой, но я все-таки отодвигаюсь подальше, вцепляюсь в мамину руку и про себя твержу: «Господи, пожалуйста, я хочу, чтобы мама никогда не старела, прошу Тебя, Боже, сделай так, чтобы она всегда оставалась молодой и красивой…»