Линии разлома

— Не поможешь застегнуть молнию, детка?

Продавщица поворачивается, и я вижу, что спина у нее белая и мясистая, как брюхо кита, мои пальцы сражаются с застежкой, кожа под блестящей зеленой тканью собирается в складки, я боюсь, что не сумею довести дело до конца, багровею от натуги, и продавщица передергивает плечами, чтобы облегчить мне задачу, но спину не втянешь, как живот, так что, когда молния наконец поддается, она говорит:

— Да уж, дышатьмне сегодня вечером точно не стоит! — А потом добавляет: — Спасибо, милая, — и протягивает мне в благодарность двух пупсов-негритят, но я так нервничаю, что едва не роняю подарок на пол.

Волки-оборотни не разорвали меня на куски, когда я возвращалась домой, маму я застала за уборкой постели — вид у нее был рассеянный, волосы растрепались, а Питер куда-то подевался.

— Где Питер? — спросила я.

— Ему пришлось уйти.

— Но ты обещала, что мы сыграем в рами!

— Я помню, дорогая, но ему позвонили — какое-то срочное дело… Он велел тебя крепко расцеловать.

Я ничего не отвечаю, но чувствую себя обманутой, и мне немного обидно.

Мама закуривает и с силой выдыхает дым из ноздрей (я обожаю, когда она так делает).

— Тебе нравится Питер?

— Он ничего.

— Ты ему очень нравишься.

— Он же меня совсем не знает…

— Знаешь, что он сказал о тебе?

— Нет.

— Он сказал: «В этой башке много чего варится…»

— Что такое башка?

— Это твоя голова, ангелочек! — смеется мама.

Я решаю прояснить все до конца и спрашиваю:

— Вы поженитесь?

— Как ты догадалась?

Мамин ответ бьет меня по голове, как ударная волна.

— Вы поженитесь? — повторяю я тоненьким срывающимся голоском.

— Иди ко мне на колени, детка.

Мама распахивает мне объятия.

— Знаешь, пока это секрет, не говори ничего бабушке с дедушкой, ладно? Питер — очень хороший человек, он всерьез занялся моей карьерой, организовал этой весной фантастическое турне, я объехала всю страну из конца в конец. Он сделает меня знаменитой, Сэди!

— Но ты его любишь?

— Ох… люблю ли я его? — Мама долго молча смотрит на меня, потом отвечает: — Знаешь, милая, я не уверена, что разбираюсь в любви, но в одном уверена на все сто: я… люблю… тебя!Поняла? А насчет всего остального… не беспокойся, хорошо? Это моя забота.

— Значит, если вы поженитесь, я смогу жить с вами, потому что это уже не будет так позорно?

— Позорно? Девочка моя! В твоей маленькой башке и впрямь рождаются странные мысли! Стыд, позор… при чем тут эти глупости? Все дело в деньгах. Если дело пойдет так, как идет сейчас, ответ на твой вопрос — огромное-преогромное… да!Но пока и об этом — молчок, идет? Заметано?

Она встает и зажигает все лампы, потому что солнце садится и в комнате совсем темно. Я иду следом за мамой на кухню, она подхватывает меня и сажает на один из барных табуретов, чтобы я наблюдала за готовкой.

— Я приготовлю нам гамбургеры, не возражаешь?

Я не знаю, стоит ли рассказывать маме о «Слоппи Джойс», тех самых потрясающих открытых гамбургерах, которые мне так понравились на дне рождения Лизы, но в конце концов решаю этого не делать — мама может подумать, что я критикую ее стряпню, — и просто говорю «Класс!». Она достает из холодильника мясо, режет его на куски и прокручивает через мясорубку, эта работа навевает ей одну песенку — вообще-то мама всегда, в любых обстоятельствах, вспоминает какую-нибудь песню — и она поет балладу о молодом голландце по имени Джонни Бёрбек. Однажды он придумал сосисочную машину. Его соседи ужасно боялись, что все их собаки и кошки пойдут на фарш. В этом месте я громко смеюсь. В последнем куплете машина ломается, и Джонни Бёрбек забирается внутрь, чтобы ее починить, но его жена — лунатик, она включает машину — ненарочно, конечно, вот умора-то, когда мама поет:

Она взялась за ручку И крутанула раз. Чудесный фарш из мужа Порадовал ей глаз.

Мама делает мне знак, чтобы я подпевала, и я радостно подхватываю:

Ах, Джонни, ты окончил Свой путь в расцвете лет. Не надо было делать Машину для котлет! —

…и так далее. Я стараюсь петь громко, чтобы мой голос звучал так же чисто и роскошно, как мамин, но ничего не выходит, это все равно что сравнивать обрат со сливками.

Мама ловко лепит из фарша маленькие шарики и спрашивает:

— Знаешь, что такое гамбургер?

Очевидный ответ не может быть правильным, и я отвечаю:

— Нет, скажи сама.

— Это господин, живущий в Гамбурге! А кто такая болонка?

— Ну…

— Ха, ха, ха! Это женщина, которая живет в Болонье! Ну а стейк?

— Мальчик из Стейксвилля? — говорю я, чтобы показать, что уловила, в чем суть игры.

— Нет, глупышка, это толстый ломоть говядины! — хохочет мама, и я точно знаю, что ни у одной моей одноклассницы нет такой замечательной матери.

Когда она поворачивается ко мне спиной, я вспоминаю, что хотела рассказать, как учительница музыки бьет меня линейкой, и добавляю эту ложку дегтя в бочку… счастья.

Мама не отвечает.

— Мам, ты что, не слышишь?

— А?

— Я сказала, что мисс Келли бьет меня по запястьям линейкой, очень сильно, почти на каждом уроке…

— Да, я слышала, дорогая… Должно быть, не слишком приятно, — произносит она отсутствующим голосом, и я вижу, что она где-то далеко, очень далеко, неизвестно где, и говорю, чтобы вернуть мною же разрушенный веселый настрой:

— Если Джонни Бёрбек прокрутил себя на фарш, значит, он больше не голландец, а гамбургер.

И мама весело хохочет в ответ.

На десерт у нас виноградное желе — мы едим его ложками прямо из банки (бабушка такого никогда бы не позволила), губы у меня стали лиловые, мама высовывает язык, и он тоже совсем лиловый, мы хихикаем, а потом она спрашивает: «Можешь высунуть язык и дотронуться до носа?» — я делаю попытку, ничего не выходит, а она говорит: «Смотри, как это легко!» — высовывает язык и касается носа указательным пальцем. Интересно, думаю я, восхитятся в понедельник мои одноклассницы, если я покажу им этот фокус, или скажут: «Какая идиотская шутка!» — и на том все и закончится. Я показываю маме, как умею скашивать глаза: смотрю на указательный палец и медленно подношу его к носу. Она неговорит, что я останусь косой на всю жизнь, и мне хочется, чтобы этот вечер не кончался никогда.

Мы укладываемся в мамину кровать. Я лежу, тесно прижавшись к ее теплому телу, и чувствую себя, как в раю, но она вдруг встает и идет на кухню налить себе виски, берет сигарету. Я смотрю на маму сквозь ресницы и притворяюсь, что сплю, потому что не хочу упустить ни единой секунды времени в мамином обществе, но в конце концов засыпаю по правде. Во сне я вижу, как мама кладет в коричневый конверт крошечного ребенка, пишет на конверте имя красным фломастером и бросает конверт в чей-то почтовый ящик, потом проделывает то же самое с другим младенцем, и мне становится ужасно не по себе при мысли о том, что все эти малыши лежат в заклеенных конвертах совершенно голые и им даже нечего поесть.