Лиса в курятнике

— Залман, Залман, какое счастье, что мы дожили до этого дня!

Элипаз встал и снова позвонил, и вся толпа постепенно смолкла.

— Уважаемая публика, члены местного совета, виновник торжества и его супруга, — начал трактирщик свое выступление, немного кося, — мы собрались в этот вечер, на исходе субботы, на площадке Дворца культуры, дабы поприветствовать нашего старосту де-факто, одного из лучших парикмахеров в деревне, инженера Залмана Хасидова…

Оратор снова нажал на кнопку звонка, и публика разразилась аплодисментами. Амиц Дольникер, тихонько стоявший среди толпы, не привлекая к себе внимания, глядел на своих соседей с удивлением. Зачем уделять столько времени ничтожному человеку, к которому все относятся с отвращением? Разве они не знают, что цирюльник с женой организовали весь этот пикник с барабанами и танцами за счет самих собравшихся? Политик удивлялся беглой речи трактирщика и почти не верил своим ушам. Разве это тот дефективный толстяк, что в свое время не был способен связать двух слов?

— Тот, кто хоть немного знает Залмана Хасидова, понимает, что его вовсе не радуют подобные празднества в его честь, — продолжал свою речь трактирщик, обращаясь к виновнику торжества, который склонил голову в знак согласия, — но я должен сказать здесь, — Элипаз возвысил тон, — что мы и не ожидали двадцать лет тому назад, когда инженер Хасидов основал свою парикмахерскую в Эйн Камоним, что она превратится в столь важное общественное учреждение. Да, господа, двадцать лет назад было еще весьма рискованно открывать в Эйн Камоним магазины и предприятия. Я помню, что люди говорили моей жене, когда я открывал свой трактир: «Малка, Малка, твой муж делает большую ошибку», — но моя стойкая жена бесстрашно всем отвечала: «Положитесь на Элипаза Германовича, он преодолевал и не такие трудности и теперь тоже знает, что делает».

Разумеется, нет надобности говорить о том, что вначале были тяжелые времена. Посетители в трактир почти не ходили, говорили — зачем нам вообще трактир, мы до сих пор без него жили и дальше проживем. Но мне все равно приходилось готовить обеды, потому что если бы все-таки вдруг люди пришли, то я не мог сказать: извините, мы гостей не ждали. В то время в доме еще не было второго этажа, и кухня была почти в самом зале, и даже белых скатертей мы не могли расстелить из-за печного чада…

Через час с четвертью трактирщик дошел до нынешнего состояния трактира, когда он с легкостью может в короткое время обеспечить обеды на базе свинины и вареной вермишели на 120 взрослых, если ему заранее скажут количество гостей, на этом он очень настаивает, потому что вообще-то к нему всегда приходят в последнюю минуту. На этом этапе торжества цирюльник с женой сидели на своих почетных местах с позеленевшими лицами, нервно выстукивая пальцами по столу марши к чертовой матери, и госпожа Хасидов уже приподымалась со своего места, как будто хотела наброситься на выступающего. Зеев уронил голову на руки и прижал к лицу платок, а его голова странным образом тряслась. Однако публика, сидевшая как зачарованная, не обращала внимания на эти маленькие помехи и приняла первого выступающего с большим энтузиазмом. Когда трактирщик закончил свою лекцию, снявшую покрывало с тайны трактирного ремесла, он произнес:

— Итак, я хотел сказать тебе, Залман Хасидов, только одно: будь здоров!

Публика спонтанно захлопала с неподдельным энтузиазмом. Однако атмосфера вечера быстро была омрачена ответом юбиляра. Цирюльник начал свою речь с нападок, граничащих с грубостью, рассыпая направо и налево намеки насчет некоторых людей, которым, видите ли, не нравится, что он сменил бритву цирюльника на меч старосты, но его самого это вообще не волнует, потому что он уверен, что жители деревни смогут оценить деятельность человека, руководящего деревней уже десять лет, и проголосуют за него на ближайших выборах…

Сапожник на другом конце стола не сидел сложа руки. Он начал отпускать отдельные замечания насчет того, что он, Цемах Гурвиц, думал, что здесь отмечают двадцатилетний юбилей парикмахерской, которая, кстати, основана три года назад, но никак не ведут речь о юбилее старосты. В ответ госпожа Хасидов дала резкую отповедь сапожнику, и тут приверженцы Гурвица начали оглушительно орать, выражая презрение к юбиляру.

— Если вы не заткнетесь, подлые шакалы, — закричал цирюльник, — то пока я здесь ваш староста, я требую уважения, а иначе я вас вышвырну отсюда вместе с вашим сапожником при помощи полиции…

Глаза Гурвица извергали огонь и серу, и на минуту показалось, что вот сейчас он выпрыгнет из-за своего стола и добавит к речи пару теплых слов. Однако в конце концов он лишь развернулся и оставил поле боя, объятый гневом. Шум среди собравшихся усилился, над ними веял дух кровавой схватки. И тут случилось удивительное происшествие. Господин инженер проложил себе дорогу в толпе и оттащил в сторону цирюльника:

— Дружок, — крикнул Дольникер, — этот скандал не может продолжаться!

Глава 16 Конфликт разрастается

Амиц Дольникер энергично занял трибуну и призвал массы к тишине. Лишь зять Гурвица на другом конце стола обратил к небу взгляд, преисполненный мольбы о помощи, и сказал своей жене:

— Если он начнет выступать здесь и сейчас, я получу инфаркт…

Политик встал на возвышении и глубоко вздохнул от волнения, как делают начинающие ораторы.

— Дорогие друзья, что здесь происходит? Я вспоминаю ту приятную деревню с простыми нравами, которую я нашел здесь, когда приехал. А теперь — это место конфликтов и шумных споров, которое я должен оставить на днях ради сохранения здоровья, и мне хочется плакать…

Глаза оратора увлажнились. Он оперся на стол в приступе внезапной слабости, однако голос его крепчал, пока не сделался звонким как обычно. В нескольких шагах от него секретарь вытащил пальцы из ушей и устремил на политика недоуменный взгляд.

— Когда-то вы были как одна дружная семья, любили свою работу и своих ближних. А теперь вы перестали любить природу, научились ссориться и конфликтовать, насмехаться друг над другом и ненавидеть друг друга. Из-за чего, друзья мои? Вы ведь уже забыли, как выглядит тминное поле в цвету. Или вы полагаете, что цирюльник и сапожник — это вершина мира? Вы все просто больны, друзья, все до одного…

Амиц Дольникер почувствовал, что никогда не выступал так примитивно и что ему удается выразить то, что у него на душе, лишь при помощи корявой стариковской сентиментальности.

— Прошу вас, обратитесь к прежнему образу жизни, — продолжал оратор умоляющим тоном, — возвращайтесь к работе на полях и выбросьте из сердец ваших вражду. Если хотите, вы можете выбрать старосту, но ради Бога, прекратите весь этот балаган, взаимные распри, войну евреев друг против друга…

Публика уже отошла от первого шока, и по ней прокатилась волна веселья. Действительно, было несколько странно выслушивать такое именно от инженера. Язвительный голос хлестнул политика как кнутом:

— Господин инженер! Сколько вы выпили?

Дольникер старался не замечать подобных выкриков, однако смех в публике усиливался, непроизвольно вырываясь из глоток слушателей, и Дольникер понял, что сделал большую ошибку. Он открывал и закрывал рот, но оттуда не вылетало ни звука. Он стоял перед публикой как парализованный.

Вдруг с края площадки раздался крик ужаса:

— Пожар! Дом сапожника горит!

* * *

Только теперь люди обратили внимание на то, что за их спиной мерцают отблески пламени, окрашивающие все вокруг розовым на фоне поднимающегося к небу дыма. Публика зашумела, и все в панике бросились к месту пожара. Однако через несколько мгновений разверзлись хляби небесные, и дождь тут же погасил огонь.

На площадке Дворца культуры остался лишь один человек, сидевший за столом. Политик не испугался дождя, а наоборот, почти радовался каплям, падающим ему на лицо. После краткого ливня он вернулся в трактир, в мокрой, прилипшей к телу одежде. Жители посматривали на него искоса, как будто перед ними был старый и неопасный сумасшедший, которому не стоит перечить. Однако вовсе не образ политика был нынче в центре внимания. Все судили-рядили насчет пожара. Пострадала лишь одна стена в задней части дома Гурвица, но было ясно, что лишь милость небес спасла деревню от большого несчастья.