Лишь одна музыка

Несколько секунд все молчат.

— Ну... — повторяет Билли.

— Хорошо, — говорит Пирс. — Итак, программа остается без изменений — Майкл наложил вето. Виноваты, Билли.

На самом деле я не особо чувствую себя виноватым.

— Кстати, про бис, — говорит Эллен, — наш секретный план в силе? Слушатели будут немного шокированы, но, Билли, это одна из твоих по-настоящему блестящих идей.

— Да, блестящая, Билли, — говорю я. — После такого концерта что еще может подойти?

Билли успокоился.

— Хорошо, — говорит Пирс, — у Майкла самая сложная работа в этом бисе, и если идея ему по душе, давайте — вперед! Но я не уверен, получится ли у нас. Предположим, что публике мы достаточно понравимся и она таки захочет вызвать нас на бис... — Пирс размышляет несколько секунд. — Давайте начнем над ним работать сегодня. Все, кроме этой проблемной ноты, которая у Майкла. Так мы примерно поймем, на что можно надеяться, прежде чем загрузим Майкла по полной.

Кажется, Билли хочет что-то сказать, но передумывает и кивает.

И вот так, настроившись, после традиционной гаммы мы репетируем четырехминутную вещь более часа. Мы тонем в ее странной, запутанной, неземной красоте. Временами я перестаю дышать. Это не похоже ни на что из того, что мы играли в квартете раньше.

2.8

Через три дня — Рождество. Я еду на север.

Поезд забит. Из-за неполадок со стрелками при выезде с вокзала Юстон задерживаемся на полчаса. Люди сидят терпеливо, читают, разговаривают или глядят в окно на противоположную стену.

Поезд двигается. Кроссвордные квадратики заполняются. Пластиковые палочки мешают чай в стаканчиках. Ребенок начинает плакать, громко и решительно. Мобильные телефоны звонят. Бумажные салфетки комкаются. Снаружи темнеет серый день.

Сток-он-Трент, Маклсфилд, Стокпорт; и в конце концов Манчестер. День безветренный, но морозный. Я не собираюсь тут долго оставаться. Беру зарезервированную машину, чтобы ехать в Рочдейл. Это несколько накладно, но зато я смогу поездить вокруг вересковых пустошей, когда хочу, и свозить миссис Формби покататься.

— У всех наших машин есть сигнализация, — говорит девушка с сильным манчестерским акцентом.

Она взглядывает на мой адрес, давая мне ключи. Я уже чувствую, как мой собственный акцент понемногу возвращается.

Еду мимо статуи граждан-героев на Пикадилли-Серкус, мимо черно-стеклянного здания, в котором раньше располагалась газета «Дейли экспресс», мимо банка «Хабиб» и «Объединенного банка Пакистана», складов, еврейского музея, мечети, церкви, «Макдональдса», сауны, адвокатской конторы, бара, видеомагазина, аптеки «Бутс», булочной, закусочной, кебабной... мимо серой телебашни с наростами приемников и передатчиков, мимо зарослей дельфиниума. Я еду до окраин Манчестера, где он сливается с участками зелени, и в уходящем свете дня я вижу лошадь в поле, пару ферм, голые каштаны и платаны, и дальше Пеннинские отроги, закрывающие мой родной город.

Все мои школьные друзья из Рочдейла покинули город. Кроме моего отца, тети Джоан, миссис Формби и профессора Спарса, старого учителя немецкого, у меня не осталось никого, связывающего меня с городом. И все же то, что случилось с Рочдейлом, его медленное опустошение и смерть, наполняет меня холодной грустью.

Лучше бы небо полосовал ледяной дождь. День слишком спокойный. Но обещают снег. Завтра мы втроем пойдем в «Оуд-Беттс» на ланч. В рождественский вечер — в церковь. А двадцать шестого декабря я, как обычно, повезу миссис Формби на Блэкстоунскую гряду. Я не хочу заходить на кладбище. Я посижу немного в белой «тойоте» с центральным замком и сигнализацией на парковке, на месте которой мы раньше жили, и положу белую розу — ее любимый цветок — на плоское и, надеюсь, покрытое снегом место, где прошла жизнь моей матери.

2.9

Отец подремывает с Жажей на коленях. Последние пару дней он не очень хорошо себя чувствует. Наш план пойти в «Оуд-Беттс» откладывается на после Рождества. У него также нет сил вечером идти в церковь. Тетя Джоан считает, что он ленится.

Остролист и омела украшают маленькую комнату при входе, но елку в доме не ставят со смерти мамы. Дом полон открыток: не развешанных, как раньше, но разложенных повсюду. Так что стакан некуда поставить.

Нас заходят поздравить: старые друзья моих родителей или тети Джоан; народ, знавший нас со времен, когда у нас была лавка; соседи. Мои мысли скачут. Наш сосед через дом умер от рака печени. Ирен Джексон вышла замуж за канадца, но это ненадолго. У племянницы миссис Вейзи был выкидыш на четвертом месяце. Месяц назад грузовик с прицепом врезался в витрину магазина Сьюзи Прентис, и, будто этого было недостаточно, ее муж сбежал с ее лучшей подругой, удивительно невыразительной женщиной, и их видели в отеле в Сканторпе.

— В Сканторпе! — восклицает тетя Джоан восхищенно и шокированно.

В радости и в горе, младенец родился нам, прах к праху.

Жаже и мне не сидится на месте, мы выходим наружу. Малиновка прыгает на пятачке гравия под стеной, облицованной каменной крошкой. Свежий ветер проясняет голову, Жажа внимательно следит за малиновкой.

В начальной школе был период, когда мне приспичило завести белых мышей. Я сумел купить двух. На мою мать они наводили ужас, и она не разрешала держать их в доме, поэтому мыши жили в старом наружном туалете возле мусорных баков. Однажды утром я наткнулся на жуткую сцену. Одна мышь умерла. Другая отъела ей голову.

Жажа вытягивает шею и крадется вперед. Соседский гном продолжает безучастно улыбаться.

2.10

Когда у нас был магазин, Рождество было непростым и очень насыщенным временем. Каждый хотел получить свою индюшку в последний момент. Подростком я помогал с доставкой. На моем велосипеде помещалось по две за раз (с двумя всегда было удобнее балансировать, чем с одной). Несмотря на частые предложения отца, я наотрез отказывался приделать металлическую корзинку спереди. Поскольку я справлялся с работой, зачем было портить вид моего велосипеда, который был самой дорогой мне вещью, сравнимой разве что с моим радио.

Громадный деревянный холодильник, скорее шкаф, чем холодильник, занимающий целую стену в погребе, в декабре был забит розовыми тушками под завязку. Он закрывался с чудовищным механическим лязгом. И когда могучий мотор слева внизу, с маховиком и металлической защитой, начинал работу, от сильного оглушающего звука вибрировала гостиная этажом выше.

На мой шестой день рождения, когда я играл в прятки с друзьями, я решил, что холодильник — прекрасное место, чтобы спрятаться. Я надел пару свитеров, залез внутрь и с усилием закрыл за собой дверь. Однако через несколько секунд в этом тесном, темном, холодном месте я был готов сдаться. Но я не сообразил, что, как только дверь окажется закрытой, я не смогу ее открыть изнутри.

Мой стук и вопли почти тонули в урчании мотора и криках игры. Несмотря на это, не прошло и пары минут, как кто-то услышал меня в комнате наверху и пришел спасти. Когда меня вытащили, я задыхался от ужаса, орал и не мог ничего сказать. Потом много месяцев подряд меня мучили кошмары, я просыпался в поту, не в состоянии произнести ни слова от клаустрофобии и паники.

Мое первое настоящее восстание против еды также связано с холодильником. Когда мне было около десяти, мы с отцом поехали забрать птиц с индюшачьей фермы. Некоторым отрубали головы, других уже ощипывали, третьи еще бегали и что-то клевали. Я был настолько несчастлив от мысли, что эти самые птицы, на которых я смотрел, превратятся в безжизненные горы, забивающие наш холодильник, что пообещал, что никогда больше не буду есть рождественскую индейку, ни тогда, ни потом. Несмотря на заманчивый аромат начинки и насмешки отца, я не сдался в то Рождество.