Лишь одна музыка
Шрифт:
— Отлично, — быстро отвечает Джулия. — Ведь правда?
— Прекрасная идея, — говорю я, пытаясь не выдать голосом, до чего я разочарован.
День после концерта — свободный день «Маджоре»; днем позже мы должны лететь в Венецию. Это драгоценное время, которое мы могли бы провести вдвоем.
5.7
Я репетирую в своем гостиничном номере, играя с сурдиной. Пальцы, голова и сердце после почти часа непонятного сопротивления успокаиваются.
Моя комната на верхнем этаже. Тихо. Высоко на стене окно, в нем видна башня собора Святого Стефана.
Эллен звонит и спрашивает, не хочу ли я вместе поужинать: я все время
В восемь вечера я подумываю заказать легкий ужин и рано лечь спать; но в сгущающихся сумерках выхожу из комнаты, пробираюсь в лабиринте коридоров к лифту и оказываюсь в фойе. Лилии, папоротники, подсвечники, зеркала, подставки для зонтов; из-за стойки за мной следят глаза Шуберта. Администратор рвет гостиничные анкеты.
Я облокачиваюсь на стойку и закрываю глаза. Мир помешан на звуках: бумага рвется, гремят проходящие трамваи, сотрясая пол под ногами, кофейные чашечки звенят, и поверх гудения заполненного бара я слышу некие утробные механические звуки — что это? Факс, принтер? Что про все эти шумы думает Шуберт?
— Я могу вам помочь, сэр? — Нет, он не венец. Что это за акцент? Сербский? Словенский?
— Нет-нет. Я просто жду знакомого.
— Номер вас устраивает? — спрашивает он, протягивая руку к телефону, который начал звонить.
— Вполне... Я пойду закажу выпить в баре. Или можно здесь, в фойе?
— Конечно. Я скажу официанту. Пожалуйста, усаживайтесь где хотите... Алло? Отель «Ам Шубертринг».
В углу фойе, вдалеке от продымленного бара, я пью бокал холодного кремзерского вина. Передо мной проходят Эллен, Билли и Пирс. Я опускаю глаза на пионы и розы в корзине на моем столе.
— ...и не вздумай взять путеводитель и исчезнуть в «Бермудском треугольнике», — говорит Эллен.
— Я храню силы до концерта, — спокойно отбивается Пирс.
— О чем это вы там? — спрашивает Билли, удаляясь, и я их больше не слышу.
Второй бокал вина; и уже темно. Время прогуляться; но сейчас на три часа раньше, чем было вчера, и город намного живее. Память и отчаяние поочередно накрывают меня: то невыносимое давление, то облегчение, почти эйфория. Рядом с Высшей музыкальной школой я чувствую, что могу переделать прошлое, что все плохое может быть исправлено, что я могу просто зайти в «Ноциль» и увидеть там старика Ноциля, подобного какому-то древнему Цезарю, который, уставившись перед собой невидящим взглядом, отвечает краткими необязательными репликами на все вопросы невидимого за углом завсегдатая. Семейные заботы, увольнение, проблемы с деньгами. Страннейшие вопросы и признания: зачем кто бы то ни было будет откровенничать со старым грубым Ноцилем, превратившим мастерство обрывать разговор в отдельное искусство?
Я не помню ни единого настоящего разговора с ним; возможно, полутора лет визитов в его заведение, сначала самостоятельных, потом с Джулией, было для этого недостаточно, хотя в первую серую счастливую зиму около Рождества на нашем столе стояла празднично упакованная бутылка вина. Фрау Ноциль редко выглядывала из кухни, но ее богемско-венское присутствие было щедро представлено в меню: Knodel Suppe, или Krenfleisch, или Schoko Nuss Palatschinken...70 череда вкусностей. Не то что мы могли часто себе их позволить. Иногда, больше не в силах выносить
блюда студенческой столовой, мы брали картофельный суп за сорок шиллингов и тянули время посреди чесночной, табачной, кофейной духоты.Он никогда не опускался до того, чтобы подавать еду. Официант шел к стойке, и герр Ноциль, уже слыша заказ, передавал ему выпивку. Он не признавал новомодные веяния. Когда один несчастный турист попросил минеральной воды, последовал возмущенный, с глубоким венским акцентом, вопрос, хочет ли тот помыть ноги: «Wusta die Fuss’ bod’n?» На испуганное: «Что бы вы порекомендовали вместо этого?» — ответ хозяина был без экивоков: «A andres Lokal!»71
Я был тут однажды счастлив. Но какую жизнь мог бы я ей предложить? И как я мог дальше оставаться под руководством моего ментора? Он тоже приходил сюда, но мы сидели далеко друг от друга. В конце мы почти не разговаривали. Я прохожу мимо; все изменилось, изменилось полностью: сверкающие, негостеприимные столы, место, неотличимое от тысячи других мест. И вот моя память становится исторической.
К стойке прилегал стеклянный прилавок с овощами — редис, перцы и так далее, — а также с колбасами и завернутыми в бумагу сырами. Забавно, что никто никогда оттуда ничего не заказывал. Мы поспорили с Джулией: кто первым увидит покупку с этого прилавка, будет приглашен другим на обед. Прошло больше года между нашим спором и расставанием, но никто из нас так и не выиграл.
5.8
Поздно ночью начался дождь. Его сильные удары в окно не давали мне заснуть, а когда я забывался в изнеможении, будили меня.
Бреясь, я заметил, что шишка на лбу почти исчезла.
Репетиция сегодня утром проходит в «Музикферайне». Зал Брамса, где мы играем завтра, занят, так что мы репетируем в длинной, узкой, красивой комнате с видом на Карлскирхе. Репетиция проходит довольно хорошо, но по окончании меня одолевает дурное предчувствие.
Я гляжу на странную, величественную церковь за пышными липами: я вижу ее бирюзовый купол и одну из башен, похожих на минареты. Их странность и утилитарность напоминает мне башни синагоги в Бейсуотере, недалеко от моей лондонской квартиры. Лондон и Вена сливаются друг с другом. Что-то будет нехорошее завтра, очень нехорошее. Я боюсь за себя, и я боюсь за Джулию.
В «Азии», где мы с Джулией обедаем вдвоем, я почти ничего не говорю. Потом я предлагаю зайти в отель.
— Майкл, я должна ехать домой.
— Ну нет, опять!
— Я не могу. Мне надо заниматься. Хочу поработать над некоторыми проблемными местами, которые всплыли сегодня утром.
— Как ты можешь быть так прагматична?
Она смеется и протягивает руку к моей руке на столе. Я чувствую, что дрожу.
— В чем дело? — спрашивает она ласково.
— Я боюсь завтрашнего дня. Как будто вижу Карла в зале, он судит, не одобряет, оценивает... я просто волнуюсь, Джулия. Зря я тебе это говорю.
— Не волнуйся.
— Поехали вместе в Венецию.
— Майкл... — Она выпускает мою руку.
— Не знаю, как я жил все эти годы без тебя.
Как ничтожно и банально звучат эти слова, будто выдернутые из какого-то романа для домохозяек.
— Я не могу, — говорит она. — Я просто не могу.
— Ни твоя мать, ни Мария не знают наверняка, что ты у них остановишься. Почему ты должна жить у одной из них?
— Я не могу... Майкл, как я могу поехать в Венецию с тобой? Просто подумай, о чем ты меня просишь... Пожалуйста, не делай такое несчастное лицо. Если хочешь, мы можем поехать к маме и позаниматься вдвоем. И потом пойти вместе поужинать.