Лишь одна музыка

Мы с Билли смотрим тоненькую золотую программку на сегодняшний вечер, наслаждаясь ее изяществом и забавляясь счастливой самоуверенностью «Музикферайна». Под «Францем Шубертом» и перед датами рождения и смерти и исполняемой музыкой выгравировано «Mitglied des Reprasentantenkorpers der Gesellschaft der Musikfreunde in Wien»73. Конечно, единственная причина, по которой бедный Шуберт мог бы вообще стать членом «Музикферайна», — это то, что он был, строго говоря, любителем, без официальной должности где бы то ни было в Вене.

Никаких сюрпризов во время репетиции не возникает, кроме одного эпизода, когда, неясно почему, Петра вдруг говорит о нашем композиторе: «Он просто психотеррорист!» Мы с Эллен и Билли смотрим друг на друга и продолжаем играть. Это радостная музыка, и мы играем ее радостно. Время от времени я вспоминаю слова Джулии о том, что она не сможет больше играть с другими. Как это может быть правдой, когда это настолько противоречит тому, что сегодня говорят мне мои уши?

Какое-то облачко, должно быть, прошло между нами и солнцем. На короткое время яркий свет через застекленную крышу стал тусклым, зал померк. Но потом солнечный свет льется опять, и небольшая мрачная интерлюдия поглощена интенсивностью этой последней репетиции.

В последней части «Форели» происходит нечто странное — чего не случалось на предыдущих репетициях: мы с Эллен играем первый мотив в двух предложениях по два такта каждое, но Джулия, к нашему удивлению, отвечает одним четырехтактным предложением с постоянным диминуэндо. Она продумала это загодя или это сиюминутное решение? В любом случае это надо обсудить, и в итоге мы решаем, что и первое появление мотива у нас, возможно, будет лучше в ее варианте. Так, когда ворвутся акценты и еще позднее — синкопы, контраст будет еще более эффектен.

Если бы она слышала именно то, что мы играем, сделала бы она то, что сделала? И поменяли бы мы трактовку задним числом? Это-то все к лучшему. Но опять у меня тяжелое чувство — как бы такое не случилось на сцене через несколько часов, такое, что мы не сможем заранее скорректировать.

5.10

Статуя Бетховена в аркаде здания «Музикферайна» выглядит так, будто дрожит от холода в этот теплый вечер.

Несколько чересчур услужливый молодой человек из администрации говорит нам, что, поскольку наш концерт — часть цикла камерной музыки, продающегося по абонементам, мы можем ожидать в зале много народу. Он ведет нас в артистическую. Комната для мужчин светлая, но какая-то потрепанная, со стенами в красную полоску, серым полом, зеркалом и факсимиле пожелтевших нот в рамках. Джулия, Петра и Эллен в соседней комнате с роялем, с мертвенно-бледным портретом Крейслера на стене и огромной вешалкой с влажным пятном на ковре под ней. Они появляются как яркие ночные бабочки, зеленая, синяя и золотая: Петра в синем, с обнаженными плечами, улыбающаяся; Эллен в бледно-золотом, прижимая руку к шее, как при нервной боли; и Джулия в том самом зеленом платье, в котором она была тем вечером в «Уигмор-холле». Она заботливо смотрит на меня, как мне кажется, с легкой, оценивающей долей заботы. Но разве я не спокоен сейчас? Все будет хорошо, хоть и похоже на расставание.

Минеральная вода на столе, и я пью; а Пирс принимает глоток виски из фляжки Эллен. Билли занят приступом чиха. Все мы в курсе, что взыскательные венцы знают своего Шуберта до последней ноты — в этом им можно доверять. Теперь Эллен тихо настраивается под рояль. Такое зеленое, такое золотое, такое синее. Как уравновешенно выглядим мы с Билли среди этих ярких созданий.

Через коридор ждут они — уши, для которых мы играем. Пирс заглядывает в глазок в больших дверях.

— Полный зал.

— Сейчас семь тридцать восемь. — Это Билли.

— Гамму, — говорит Пирс, поднося скрипку к подбородку. — До минор.

И мы четверо медленно поднимаемся по ней и медленно, нота за нотой, спускаемся к нашей тонике. Мои глаза закрыты; но я воображаю, что Джулия, и Петра, и Курт несколько удивлены нашим ритуалом и поглядывают друг на друга.

Молодой дежурный администратор кивает, и «Маджоре» собирается у дверей. Когда мы вчетвером выходим, поднимаемся по низким ступеням подиума, гул голосов переходит в аплодисменты. Сквозь все это я слышу скрип дерева под ногами. Я смотрю вокруг: направо — блестящие кожаные шторы, закрывающие поздний дневной свет, и канделябр, освещающий бюст Брамса, не совсем прямо под ним, немного сбоку; далеко передо мной, в конце прямоугольного зала, высокие кариатиды в золоте и расплывающиеся лица на балконе; а по бокам от меня, на обеих стенах, — длинные узкие балконы, заполненные, кроме нескольких мест в директорской ложе. Темные ряды партера почти полны; и во втором ряду я вижу мать и тетю Джулии и пустое место рядом с ними. Если сейчас я еще вынужден смотреть на публику, потом, когда мы будем играть «Форель», мне это уже не придется.

Тишина. Здесь тоже брешь в потолке пропускает солнечный свет сверху; и в это время дня его столько же, сколько от люстр. Мы кланяемся, садимся, несколько секунд опять настраиваемся; и Пирс прежде, чем я успеваю понять, уже неожиданно вступил; и теперь я тоже; и теперь Эллен; и теперь Билли; как безумные пчелы, мы атакуем «Квартетцац».

Быстрый аккорд все вчетвером; и вот мы с Эллен в основном молчим, пока Пирс и Билли шипят и рычат сверху и снизу. Автор идеально незаконченных шедевров представляет нам здесь такую симметричную и наполненную первую часть, что нет надобности ее связывать с другими частями. И что еще нам уготовано сегодня? Пьеса, почти излишне завершенная по требованию заказчика; и потом работа, которая отмечает завершение его собственной неоконченной жизни. Если бы он только жил, чтобы дожить до возраста Моцарта, плодотворный Шуберт!

Пчелы возвращаются, грозно жужжа, и тремя острыми мелодичными уколами все кончается. Райская лаконичность! Мы встаем, мы благодарно кланяемся под благодарные аплодисменты. Мы уходим, мы выходим, уходим, выходим, и вместе с Билли, проходящим в двери, что ведут со сцены в коридор, затихают последние хлопки.

— Твоя мать во втором ряду, — говорю я Джулии. — И твоя тетя.

— Я к ним подсяду во втором отделении.

— Но в зале нет правильной для тебя акустики. Как тебе удастся что-нибудь услышать?

— Я буду смотреть.

— Пирс? — говорю я в сторону от Джулии.

— Да? — отвечает он.

Я стучу его по плечу смычком, оставляя две полоски канифоли, будто погоны на его пиджаке. Не стряхивая их, он улыбается своей обычной полуулыбкой.

— Удачи, Майкл, — говорит он. — Хорошо прошло; продолжай.

Но я чувствую нервный комок внутри сейчас, когда «Форель» прямо перед нами. В кончиках пальцев левой руки начинает немного покалывать, будто они трогают проволоку с низким током.

Ощущение проходит. Я снова в порядке. Пирс отступает. Джулия и Петра к нам присоединяются. Мы входим, кланяемся, устраиваемся на сцене — и вот звучит первый великолепный аккорд «Форельного» квинтета.

5.11

Наверху все еще светло; кто-то в первом ряду обмахивается золотой программкой; наши звуки — одно, так же как все лица в зале; сейчас ведет Эллен, она не может вывернуть шею и увидеть, что делает Джулия; но все слитно и движется вперед. Контрабас — мотор. Чье это легкое касание? Это виолончель; он закрыл глаза. Мои уши отказывают, я себя не слышу, но знаю, что эти беглые пальцы полностью владеют музыкой. Их интонация безупречна. Эти пальцы — мои, и дерево, на котором они танцуют, — эбеновое. Похожа ли тишина, которую я слышу, на ту, в какой заперта она? Присутствующие призраки давят на меня: краем глаза, где-то справа, статуя Карла Шелля, который когда-то правил моей жизнью; и на балконе миссис Формби сидит рядом с моим учителем немецкого. Шуберт здесь, и мать Джулии. Они тут потому, что мы опять творим прекрасное.

Паркет елочкой в зале превращается в асфальт: черное эбеновое дерево, белая слоновая кость; это парковка, покрытая снегом, — тая, он сливается в Серпентайн. Стройная рыбка в серебряной чешуе выпрыгивает из мутной воды. Каждый раз она появляется с новым оттенком: золотым, медным, серо-стальным, серебряно-голубым, изумрудным.

И вот эта последняя часть, про которую Билли говорит, что ее можно сыграть только в неистовстве. Я так и не принял этого, однако, если это последнее, что она играет не одна, дополнительные несколько минут очень важны, повтор — очень важен, последняя фраза должна быть запечатлена навсегда; и последняя нота. Это смерть, уход; потому что она не будет — нет, никогда не будет! — снова играть с другими? Я взглядываю на нее у рояля, на мерцающее видение в зеленом. Моя роль — помогать ей — непостоянна, как золото ее волос, голубизна ее глаз, как электрические импульсы в ушной улитке, там, где тело атаковало само себя. Неужели она больше не будет играть рядом с другими?