Лишь одна музыка

— Вы не поверите, действительно много фальшивых! — говорит она, внимательно изучая деньги.

Я с недоверием смотрю на блестящий пенс, что она мне дала на сдачу.

— Проверьте на зуб, — предлагает она, хихикая. — Может, он шоколадный.

— Извините, мы не даем шоколадных пенсов по субботам.

— Это все начальство, — говорим мы хором, смеясь.

— Когда начальство отпускает вас сегодня вечером?

— У меня есть молодой человек, — говорит она.

— О... — говорю я. — О... — Веселье покинуло меня.

— Послушайте, — говорит она холодно, — мне кажется, вам лучше уйти.

Я ее не пугаю, это другой страх — страх от того, как хрупко доверие. Какое-то время она не будет так дружелюбна с покупателями.

— Простите, — говорю я. — Простите. Вы очень милы. Просто я думал...

— Пожалуйста, уходите. Пожалуйста.

Она не ищет помощи управляющего, а смотрит на прилавок с футболками — бордовыми, черными, серыми.

8.16

В час тридцать ночи, не находя себе места, я иду к телефонным будкам рядом с помойкой. Даже в это время какие-то люди слоняются туда-сюда по улицам. Я набираю номер.

— Алло? — Приятный мягкий голос с легким ирландским акцентом.

— Здравствуйте, я хотел бы поговорить с Тришей.

— Это ее номер. Как я могу вам помочь?

— Я, ну, я видел, я увидел ваши координаты в телефонной будке, то есть ее координаты, и, возможно, она свободна в ближайшее время, ну, в ближайшие полчаса или около того...

— Да, дорогой, она свободна. Где ты сейчас, сладкий мой?

— На Бейсуотер.

— О, это близко. Давай я тебе расскажу про Тришу. Она англичанка, блондинка с длинными волосами, голубыми глазами, очень красивыми ногами, гладко выбритыми, девяносто-шестьдесят-девяносто.

— Сколько ей лет?

— Ей... двадцать шесть.

— А сколько? Я имею в виду...

— От сорока до семидесяти фунтов, мой дорогой.

— О, и это включая...

— Массаж для начала, потом минет, потом секс, — ласково говорит она.

Я молчу, потом говорю:

— Мне, наверное, нужен ваш адрес?

— Да, мой дорогой. Это Кармартен-Террас, двадцать два, квартира три. Надо позвонить снизу.

— Простите, я... я не знаю, как это работает. Я плачу вперед?

— Как ты хочешь, любовь моя, — говорит она с улыбкой в голосе. — Единственное, на чем я настаиваю, — чтобы мы пользовались презервативом.

— Это вы — Триша?

— Да, я. Жду тебя, мой сладкий. Спасибо за звонок.

8.17

Даже если она не испытывает никаких чувств, она хорошо притворяется. Ей около тридцати пяти, она привлекательна, умела, мила. Все, что я копил в себе месяцами, прорывается наружу. Потом я начинаю рыдать. Она меня не выгоняет, а предлагает чаю.

— Кто-то, о ком ты жалеешь, дорогой, да?

— Я не знаю.

— Можешь ничего не говорить.

Я молчу. Она тоже. Мы довольно спокойно попиваем вместе чай. Звонит телефон, и она мне говорит:

— Ты не хочешь принять душ и одеться, мой дорогой?

— Да. Да. Душ.

Розовый цвет ванной, мое лицо в зеркале, маленький потрепанный Винни-Пух на подоконнике, приторный запах. Резкая тошнота скручивает мне внутренности. Я опускаюсь к толчку, и меня выворачивает. Ничем. Я стою под обжигающей водой в душе, чтобы все это ушло с паром.

Я одет. Бормочу слова благодарности и готов уходить.

— Ты еще не заплатил, мой сладкий.

Я плачу, сколько она просит, и прощаюсь. Мне мерзко до самого нутра, я сам себе мерзок. Кто это был последний час — я?

— Не теряй мой номер, сладкий. Приходи еще, — говорит она и зажигает свет на лестнице.

8.18

Музыкальное агентство заполняет мои дни работой: ролики для рекламы, музыкальное сопровождение фильмов. Я посиживаю в студии записи в Уэмбли, решая шахматную задачку, читая газеты. Люди слышали про «Маджоре», но меня не трогают. Однажды я слышу упоминание Джулии Хансен, но остальное тонет в гуле настраивающихся инструментов.

Люси из «Уигмор-холла» звонит сказать, что она отложила мне билет на концерт Джулии 30 декабря. Или я хотел два билета? Я ее благодарю, но говорю, что меня не будет в городе. Пусть ими воспользуется кто-то еще.

— О, а куда вы уезжаете?

— Еще не знаю. Скорее всего, в Рочдейл на Рождество.

— Мне очень жаль, что вы больше не с «Маджоре».

— Ну, бывает. Другие леса и пастбища новые...100

— Надеюсь, я вас не потревожила, Майкл.

— Нет-нет. Что вы, что вы!

Она кладет трубку, а я провожу инвентаризацию. Кладовка была опустошена сегодня утром, и все же там еще что-то осталось — лежит, собирает пыль: фарфоровая лягушка, чучело горностая. Оказывается, я в автобусе номер семь.

За Британским музеем есть маленький фотографический отдел. Я заказываю две репродукции с рисунка, чтобы отправили одну — мне, другую — ей. Буду изучать горностая в свое удовольствие. Пусть она разделит мое наслаждение и мои раздумья.

Милая женщина в зале гравюр и рисунков достает старую статью, где помещены два отрывка нот, один религиозный, другой — нет, стоящих у ног святого Августина. Я вглядываюсь в них, пока не начинаю слышать их в молчащей комнате. Я оркеструю их, как получается: струнные, деревянные духовые, голоса, лиры.

Последнее время я не открываю и половины моих писем. Я избегаю Холланд-парка, где нельзя трогать камни. У «Ноциля» новый хозяин, и сам я очистился, вычистил ненужное. Все пройдет, всякая плоть — трава101.

Мне снится Карл. Он слушает, как я играю в рекламе собачьей еды. Откидывает голову в экстазе.

— Держите звук, — говорит он. — Всегда держите звук. Ваша игра никогда меня не раздражала, а теперь я готов прослезиться. Но вы знаете, я предпочитаю Баха.

— Это субъективное мнение, — говорю я. — Но если хотите — пожалуйста.

Он приходит в ярость.

— Это не Бах, не Ручей102, а какой-то ручьишка! — грохочет он. — Дайте мне Иоганна Себастьяна!

— Он мне не дается, герр профессор. Его забрала Джулия Макниколл.

Его трясет от бешенства.

— Я этого не потерплю. Не потерплю. Я вас выгоню из моего класса. Вы плохо мне ответили на письмо. Это было ошибкой, большой ошибкой. Вы покинете Вену немедленно — через городскую канализацию.

— Я никогда больше не покину Вену...

— Очень хорошо, — печально говорит он. — Очень хорошо, тогда уважьте каприз умирающего. Сыграйте еще раз эту арию собачьей еды. И меньше чувства. Мы должны научиться уважать намерения композитора.