Лишь одна музыка
Шрифт:
Но на репетиции вечером мои руки по-прежнему в оцепенении. Мы играем гамму, но даже здесь ноты, которые я играю, мне незнакомы. Неужели они этого не слышат? Билли говорит нам, какую фугу играть.
Я пытаюсь спустить струну ниже. Через минуту все озадаченно смотрят на меня. Звук то слишком низок для фа, то слишком высок.
— Готовы?
— Да.
Билли кивает. Я вступаю третьим из нас четверых.
— Во что ты играешь, Майкл? — Пирс.
Нет, нет, я ни во что не играю, я ничего не играю, что-то бьет меня прямо вдоль нервных окончаний. Я не могу дышать, я чувствую, как волосы на руках встают дыбом.
— Господи, да что ж такое? — говорит Эллен.
Все
— Майкл, — говорит Пирс, — возьми себя в руки.
Но я утерял связь — между глазами и руками. Простая вещь, доступная мне еще в понедельник. Теперь фортепианные молоточки, а не смычок, заставляют струны звучать. Я вижу ту самую комнату, где она играет то же, что и мы. Но нет, она спит в Бостоне, хорошенько замужем.
— Хорошо, давайте попробуем еще раз, — говорит Билли.
Я издаю такой звук, что остальные замирают как вкопанные посреди фразы. Многочисленные кости в моих хорошо натренированных руках потеряли способность к чистым движениям, мое сознание замутнено.
— Черт побери, Майкл, — говорит Пирс, — надеюсь, это не станет еще одной Веной.
— Может, попробовать сначала первую фугу? — предлагает Билли. — Просто чтобы войти снова. В конце концов, мы ведь прекрасно ее знаем.
— Нет, только не первую фугу, — говорю я. — Простите, я... через день-два я буду в норме.
Эта именно та фуга, которая закрутила все вокруг меня. Фуга привела ее ко мне, и в ту ночь она ее играла. Это невыплаченный остаток подарка, обещанного мне, но так и не состоявшегося.
— Так что нам делать? — говорит Билли. — Репетировать что-то еще? Но я не знаю, есть ли у нас ноты. И еще столько работы с этим... Эрика говорит, продюсер и даже, может быть, звукорежиссер хотят с нами скоро встретиться. Время поджимает. Может, мы должны просто идти вперед.
— Я не знаю, смогу ли я сегодня, — говорю. — У меня, похоже, небольшие проблемы с этим произведением.
— Я бы не назвал их «небольшими», — говорит Пирс. — Если это войдет в привычку, это будет совершенно невозможно для остальных.
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.
— Мне кажется, ты должен отнестись к этому серьезно. У нас контракт на запись «Искусства фуги». «Маджоре» не потерпит халтуры.
— Заткнись, Пирс, — взрывается Эллен. — К чему эти дурацкие угрозы? Ты что, считаешь, Билли, или я, или Майкл согласимся выпустить халтуру под нашим именем? Мы встретимся здесь послезавтра в три. Договорились? Майкл, ты выглядишь ужасно, тебе надо выспаться. Я тебе позвоню позже. Ты должен нам разрешить тебе помочь, если мы можем что-то сделать.
Спускаю смычок. Откладываю скрипку. Быстро ухожу. Ни на кого не смотрю. Мне нужно завалиться и уснуть. Восстановить суммарный свод из арок. И грезить о прекрасных небесах под сонмами злаченых херувимов.
8.6
Эллен оставила сообщение на автоответчике. Я на него не отвечаю. Открытка от Виржини, путешествующей с друзьями. Письмо от Карла Шелля. Я не вскрываю его. Почему я должен со всеми мириться?
Вокруг — жестокость. Вчерашней ночью на Круглом пруду был убит лебедь. Ему перерезали горло. И все же гондола и рояль равно прекрасны, и не ужаснее лебяжьих лап павлиньи. Сохранна тушка лебедя во льду.
Зачем ей нужно было вернуть меня в это состояние? Я должен серьезно все обдумать. У меня два варианта: да и нет. Если бы я мог это играть, разве бы я не остался? Ради самой этой вещи, если уж не ради всех нас? Но я не могу сыграть и двух тактов, не оцепенев.
Я буду лечиться: прогулкой в парке, обязательно
как можно дальше от Оранжереи; шахматной задачей, поглаживая струны у верхнего порожка; мудрым Вудхаузом, а не тревожным Донном; дроздом на моей улице — не жаворонком, не соловьем. До которого часу будет он выводить свои трели в этом году?Я просыпаюсь под звуки первого контрапункта: Джулия выбивает его все громче и громче, ведь она не может его слышать. Я ей не нужен, она меня стерла в порошок. Серые костюмчики вернулись, значит и она вернулась. День изо дня во всех областях жизни — академической, артистической, музыкальной, социальной, духовной, физической, моральной — дети Пембриджской школы становятся лучше и лучше.
Еще новости. Музыка вырвана из жизни более бедных детей. Теперь, дети, скажите: Грамотность, Музыка, Счет. А теперь снова все вместе: Неграмотность, Немузыкальность, Неумение считать. Эти благожелательные власти заберут у вас всякую музыку ровно так же, как и власти проклятые. Оставьте музыку тем, кто может себе позволить излишества. Через двадцать лет ни один сын мясника не станет скрипачом, нет, а дочь не станет скрипачкой.
Я не могу играть на ней, несмотря на эти два дня отсрочки, так же как не могу играть на бас-горне или зурне, даже если бы мне дали хоть два месяца, хоть двадцать лет. То, что мной владеет, вне моего контроля. Ребенок из Пембриджа спрашивает звонким голосом: так ты знал мою мать до того, как я родился? Было ли такое время — до того, как я родился? Его глаза наполнятся слезами, потому что, оказывается, бывает и такое.
Чем отличается моя жизнь от моей любви? Одна меня опускает, другая меня отпускает. Люк, Люк, не изнуряй меня больше загадками. Почему только ты не мой сын?
8.7
Зимы пройдут, и губы останутся нецелованными, и сердце — безутешным, а руки и уши — не связанными друг с другом. Все тайное должно стать явным. Я рву конверт Карла.
Что это?
Ну да, это просто отписка. Он получил мое письмо, он посчитал его любезным, но неискренним; мой нарочитый такт сделал мое письмо скорее издевательским. Он прекрасно знает, какие чувства я к нему испытывал. И хотел бы отметить, что дряхлость не обязательно означает деменцию. Он не собирается повторять, о чем именно сожалеет, но просто хочет сказать, что теперь решил: квартет, в конце концов, и есть мое настоящее призвание. Он рекомендует мне остаться там, где я есть. Возможно, его вклад для потомков будет в воспитании вторых скрипок. Я ведь, конечно, уже слышал, что Вольф Шпитцер теперь в «Траун-квартете». И все — ни слова ни про его собственное здоровье, ни про планы, ни про дела. Просьбы ответить нет. Конец.
Странный удар, пришедший как раз сейчас, когда ни я, ни квартет, ни кто бы то ни было не мог знать, что между нами что-то пойдет не так. Он теперь решил; ну и пусть. Я должен быть рад за Вольфа, да я и рад, но киплю оттого, что этот человек по-прежнему считает себя вправе благословить или осудить то, что я могу или не могу делать!
Поздно ночью я просыпаюсь от жажды и не могу заснуть. Рядом с кроватью лежит нотная тетрадь, подписанная и заполненная ею. Смоченными водой пальцами я веду по голосу моей строки. Страница за страницей я слышу мои расплывающиеся ноты. Чернила растворяются, головки и штили нот сливаются в одно, вода в стакане становится мутно-коричневой. Влага проникает на строчки соседних голосов, на страницы, еще не заполненные и не смазанные. Будто изношенную запись брайлем, мои пальцы трогают мое имя, то, что ты написала однажды; и смотри, я уже не могу его прочесть.